Самый красивый конь - Страница 3

— Это Пономарев нарисовал. Пономарев!

— Что же он, сам себе письма пишет? — сказал учитель. — Это письмо Пономареву адресовано.

— Это он для конспирации.

— Нелогично. Успокойся. — Борис Степанович заложил руки за спину и прошелся по классу.

— Меня сильно огорчает не то, что вы не умеете шутить, но что вы не умеете отличать остроумие от оскорбления. Как вы медленно взрослеете и как вы медленно умнеете!..

— А Пушкин тоже карикатуры рисовал, — сказал Столбов.

— Пушкин в вашем возрасте свободно владел французским языком, латынью, дружил с умнейшим человеком своего времени, с философом Чаадаевым… А вы, я вижу, живете со дня на день, не думаете ни о прошлом, ни о будущем. Посмотрите, большинство из вас ничем серьезно не интересуется… Даже гражданская жизнь, я не боюсь этого слова. гражданская жизнь вашего класса вас не интересует… Ну ладно! — Он устало потер лоб. — Уж коли зашла у нас сегодня речь о басне, нарушим программу и поговорим сегодня о баснях. Басни писать уметь надо, ибо басня подчиняется определенным законам… В Древней Греции жил старый и безобразный раб по имени Эзоп… В перемену Мослов подошел к Панаме и, показав кулак, сказал:

— Ты, Панама, у меня еще узнаешь, как карикатуры рисовать!

Панама потерял спортивные трусы. Ну как теперь на физкультуру пойдешь? Все трусы у Панамы для этого дела не годятся. Из старых он вырос, а те, которые постоянно носит, вообще показывать нельзя. Они — в маленький цветочек. Это у мамы была такая материя, она взяла и Панаме трусов нашила. Мыкается Панама по коридору. Все на физкультуру ушли. Как раз четвертый и пятый уроки физкультура. Мог бы Панама домой пойти, да там делать нечего. Все на работе. Шатается он по школе, боится на завуча нарваться. Вдруг из учительской вылетает Борис Степанович, какой-то встрепанный, и в класс. В классе сразу тихо. Он чего-то там поговорил, опять в учительскую побежал, ну в классе, конечно, сразу шум, даже кто-то кукарекать начал. А еще восьмой класс! Опять вылетает Борис Степанович.

— Ну что ты будешь делать, — говорит, — никак дозвониться не могу. Как провалился! — И вдруг видит Панаму. — Ты чего делаешь здесь? Панама объясняет: мол, так и так, трусов нет.

— Это очень кстати, то есть это скверно, конечно. И вообще, в этом месяце я второй раз вижу, как ты уроки прогуливаешь. Смотри, добром это не кончится.

— Ну я же не специально… — оправдывается Панама, а в восьмом классе орут — хором петь начали! А еще восьмой класс!

— Вот что, — говорит Борис Степанович, — выручить меня можешь?

— Безусловно, — отвечает Панама.

— Это, конечно, непедагогично… И вообще категорически запрещается учеников по своим делам посылать, да тут вопрос жизни и смерти. Такие, брат, дела… Вот тебе деньги, адрес, садись на такси. Если охрана пускать не будет, звони по такому телефону. И записку эту в собственные руки Петру Григорьевичу отдай. Понял? В собственные руки! На стоянке было несколько машин. Видно, стояли они давно: на них успел желтый лист нападать. В первой машине шофер читал книжку. Панама решительно открыл дверцу, сел рядом и протянул бумажку:

— Здрасте, отвезите меня вот по этому адресу.

— Есть! — сказал водитель и начал выруливать со стоянки. — Собака, что ли? — спросил он, когда они понеслись по улице.

— Где? — спросил Панама.

— Да вот лечить-то?

— Кого? Шофер как-то странно на него посмотрел.

— Я говорю, зачем в институт-то едешь?

— В какой?

— Да ты хоть знаешь, куда едешь?

— Там написано, — глядя прямо перед собой, ответил Панама.

— Там написано: „Ветеринарный институт“, вот я и спрашиваю, собака, что ли, заболела?

— Нет, — ответил Панама, — я с письмом…

— А, — сказал шофер, — другое дело… А то я раза три доктора по адресам возил. Смехота! То у щенков зубки режутся, то кошка окотиться не может. Как сбесились все. А один едет, чуть не плачет — рыбки заболели! А рыбки-то эти гроша ломаного не стоят, и на сковородку-то не положишь. Панаме почему-то стало очень скверно. И неожиданно для себя он сказал:

— У меня тоже рыбки есть! — Хотя никаких рыбок у него не было.

— Ты — пацан, ты — другое дело. А тут взрослый дядька в игрушки играется!.

— Все лучше, чем водку пить! — сказал Панама и сам себе удивился.

— Это точно, конечно… — сказал шофер и замолчал. Панама был рад, когда они доехали. Он выскочил из машины, бодро толкнул дверь института, но сердце у него бешено колотилось. В большом вестибюле, за никелированным забором стояла толстая тетка с громадной кобурой на боку.

— Тетя, извините, пожалуйста, могу я видеть Петра Григорьевича Николаева?

— Пропуск заказан? — рявкнула тетка.

— Нет, тетя, я с письмом, — сказал Панама самым вежливым голосом, на который был способен.

— Звони по телефону! Панама набрал номер, написанный в бумажке.

— Можно попросить Петра Григорьевича, извините, пожалуйста…

— Его нет! — И трубка загудела. Панама опять набрал номер.

— А где Петр Григорьевич? Извините, пожалуйста.

— На конференции! — И трубка загудела.

— Тетя, — сказал Панама, — у меня важное дело. Можно, я отнесу письмо?

— Оставляй на охране. Пойдет домой, я передам.

— Борис Степанович велел в собственные руки. Тетя, это очень важно! Можно, я пройду? Я вам портфель в залог оставлю.

— Да на что мне твой портфель с двойками! Сказано: без пропуска не пущу. Так что уходи отсюда! Пошел Панама на улицу, получил по спине вертящейся дверью, сел на скамейку. Думает. „Никчемный, — думает, — я человек. Борис Степанович с таким лицом белым из класса в учительскую носился, а я его письмо отдать не могу… Панама я, панама!“ А в горле уже ком стоит. Вдруг машина подъезжает. Странная какая-то. Пузатая. Автобус не автобус, бочка не бочка… Шофер с бумажками в руках выскочил, в институт побежал. Потом из фургона дядька в ватнике вышел и тоже в институт пошел, дверь не закрыл. Панаму как кипятком окатило. Встал он, носом пошмыгал и медленно к фургону двинулся. А кровь в ушах — бух-бух-бух… Медленно поднялся в машину и дверь за собой захлопнул. Темно в машине и пахнет, как в цирке. И чувствует Панама: кто-то дышит. „А вдруг тут тигры!“ Он чуть не взвизгнул со страху. Всей спиной прижался к железной двери, ему захотелось вдавиться в нее, стать маленьким, незаметным. И тут он услышал, как впереди за перегородками что-то затопало и раздалось тонкое, заливистое ржание. „Кони! Коней везут!“ Панама пришел в себя и только тут почувствовал, как намокла у него от пота рубаха. Он сунул руку в темноту, и пальцы его нащупали теплую конскую шкуру. Потом он почувствовал, как в ладонь его стали тыкаться шелковые лошадиные губы… Машина дернулась, поехала. Стала. Открылась дверь, и в ослепительном свете хриплый голос сказал:

— Выводи жеребца из первой секции.

Панама постоял, привыкая к свету. Вокруг него были железные перегородки, а из-за них высовывались конские головы. Он присмотрелся, открыл дверь и оказался в проходе, как раз позади коня, которого выводили. Конь вышел, за ним потихонечку Панама. Никто его и не видел. А дальше куда идти? Недалеко от машины во дворе стояла группа людей в белых халатах. Они стояли спиной к Панаме и слушали кого-то в середине группы. Тот, невидимый Панаме, говорил:

— В нашем институте впервые в мире создана промышленная установка для получения желудочного сока, а также различных препаратов на основе конской крови. Желудочный сок берут один-два раза в неделю по шесть-семь литров за раз. После обработки он идет в лечебные учреждения. Для получения препаратов из крови мы поступаем следующим образом. В кровь совершенно здоровых, многократно проверенных коней вводятся болезнетворные токсины таких страшных болезней, как гангрена, столбняк, дифтерия и целого ряда других, против которых до недавнего времени медицина ничего не могла сделать. В крови зараженных животных образуются защитные вещества. На основе этой крови мы получаем сыворотку, которая не только излечивает больных людей, но и делает человека невосприимчивым к заболеванию. За время использования одной лошади мы получаем шестнадцать — двадцать тысяч доз сыворотки.