Самые знаменитые влюбленные - Страница 3

Царицу чаще всего изображали в ее излюбленном головном уборе – высоком синем парике, обвитом золотыми лентами и уреем, который символически подчеркивал ее связь с грозными богинями, дочерьми Солнца. По этой диадеме и «признал» Нефертити археолог Людвиг Борхардт в 1912 году…

Но утопия, построенная Эхнатоном, все-таки дала трещину. Нефертити принесла своему мужу шесть дочерей, но так и не смогла подарить ему наследника. Возможно, в результате Эхнатон охладел к ней. А может быть, она просто постарела…

Современные исследования найденного Борхардтом бюста (Египет до сих пор требует его обратно, Германия до сих пор отказывается его вернуть) показали, что скульптор изобразил в углах глаз Нефертити сеть морщинок – красота «солнцеликой» оказалась не вечной.

Возможно, дело было и в политике. К концу своего правления Эхнатон сам обнаруживал признаки усталости в противостоянии фиванским жрецам. Истовая поклонница культа Атона, Нефертити требовала дальнейшего усиления самовластия – Эхнатон был единственной ее опорой. Без своего фараона она была обречена.

Как бы то ни было, за два года до смерти Эхнатона Нефертити пропадает с политической арены Египта. Одна из статуй, обнаруженных в мастерской скульптора Тутмоса, показывает Нефертити на склоне лет. Перед нами то же лицо, все еще прекрасное, но время уже наложило на него свой отпечаток, оставив следы утомленности годами, усталости, даже надломленности. Идущая царица одета в облегающее платье, с сандалиями на ногах. Утратившая свежесть молодости фигура принадлежит уже не ослепительной красавице, а матери шести дочерей, которая многое видела и испытала в своей жизни…

Одни исследователи утверждают, что Нефертити не дожила до конца правления своего мужа – настолько сильным ударом для нее стала немилость фараона, оставившего «солнцеликую» ради их третьей дочери Анхесенатон. Другие полагают, что она, наоборот, пережила Эхнатона и даже взошла на престол под именем фараона Сменхкара.

Сам Эхнатон пережил удаление своей жены не больше чем на три года. С его смертью культ Атона пришел в окончательный упадок, имя фараона было стесано со всех барельефов, а его город разрушен…

В один из дней февраля 1469 года великий князь московский Иван III Васильевич держал совет со своими ближними. В княжьих палатах собрались братья государя – Юрий, Андрей и Борис, доверенные бояре и мать Ивана III – княгиня Мария Ярославна. А вот митрополит московский Филипп на совете отсутствовал, хотя вопрос обсуждался такой, что митрополиту на совете быть полагалось непременно.

11 февраля в Москву из Италии прибыл Юрий Грек – посланец кардинала Виссариона Никейского – с неким «листом». Из «листа» выяснилось, что Юрий Грек представляет еще и папу римского Павла II. Папа (и кардинал) извещали овдовевшего два года назад князя Московии о том, что при папском дворе пребывает племянница последнего императора Византии Константина XI Палеолога по имени Софья. Римский иерарх предлагал ее в жены московскому князю.

Резоны римских священников были понятны – не прошло и четверти века с момента завершения Флорентийского собора, вроде бы объединившего западное и восточное христианство, как с таким трудом достигнутая уния рассыпалась на глазах. Династический брак между государем московским и наследницей императоров византийских (в «листе» говорилось о том, что София – православная христианка; но не уточнялось, приняла она католичество или нет – формально по решению Флорентийского собора католичество было признано восточными иерархами «православным») мог возродить надежду на восстановление унии. Именно по этой причине отсутствовал на совете митрополит московский. Узнав от князя суть предложений папы римского, Филипп однозначно и резко высказался против второго брака, да еще и на «латинянке».

Однако решающее слово принадлежало не митрополиту, а матери государя. Ее крутого нрава Иван, говорят, побаивался до самой ее смерти. Марии Ярославне «римско-византийский» проект, суливший ее сыну определенные перспективы с точки зрения европейского престижа, понравился. Но до окончательного решения было еще далеко.

Во-первых, у Ивана III доставало неотложных дел и под боком – начало «собиранию земель русских» под руку Москвы было уже положено. Готовился новый поход на Казань. Яростно сопротивлялся росту могущества и влияния Московского княжества Новгород – вопрос с новгородской торгово-аристократической вольницей следовало решать незамедлительно. Отношения с дряхлеющей, но все еще остававшейся опасной Ордой к тому времени окончательно испортились. Ханы Орды грозили новыми нашествиями.

Во-вторых, европейские перспективы династического брака были все же сомнительными. София (Зоя) Палеолог находилась при папском дворе фактически в роли приживалки. Фома Палеолог, отец Зои и брат императора Константина, бежал из Константинополя после захвата того османами 29 мая 1453 года. Некоторое время он провел с семьей на Корфу, после чего отправился в Рим, прихватив с собой в качестве подарка папе римскому забальзамированную голову апостола Андрея Первозванного. В Риме Фома был принят с почестями и остался жить при папском дворе, через пять лет выписав к себе и детей. Именно в Риме Зоя Палеолог получила имя София.

После смерти Фомы опеку его детей взял на себя известный «ученый грек» кардинал Виссарион Никейский. Они жили на пенсию, установленную для них папой (3600 экю в год на содержание детей и «двора», включавшего прислугу, преподавателей латыни и греческого, врача, переводчика и священников). В том же письме, где указан размер пенсии и определено, куда и как ее надо тратить, Виссарион давал наставления и воспитательного толка: «Знатность не имеет цены без добродетелей, тем более что вы сироты, изгнанники, нищие, не забывайте этого и будьте всегда скромны, любезны и приветливы, занимайтесь серьезно учением, чтобы занять впоследствии положение, вам приличествующее…»

София, несомненно, представляла для папского престола определенный интерес – в виде «политического капитала». Ее можно было попытаться выгодно выдать замуж – и до того, как ее предложили в жены князю московскому, венецианская синьория пыталась ее пристроить дважды. В первый раз – в 1466 году – от Софии отказался король Кипра Жак II де Лузиньян, посчитавший, что слава ее предков не обеспечит ему защиты от оттоманских кораблей, терроризировавших воды Средиземного моря. Через год папа Павел II предложил руку Софии знатному итальянскому князю Караччиоло. На сей раз дело дошло даже до обручения, но брак все же не состоялся.

Удачной оказалась третья попытка. После некоторых размышлений Иван III в марте 1469 года отправил для переговоров в Рим вместе с папским вестником Ивана Фрязина (Джана Батиста делла Вольпе) – одного из итальянских авантюристов, подвизавшихся на службе московскому князю. «Фрязин» – прозвище, которое на Руси получали все выходцы с юга Европы – франки. Джан Батист принадлежал к знатной и богатой фамилии, человек был ловкий и предприимчивый; в 1455 году он попал в Россию, принял православие, вошел в доверие к великому князю и сделался у него монетным мастером. Вольпе ловко лавировал между двух огней, слыл в Москве за православного, в Риме прикидывался истинным католиком, и там и здесь говорил льстивые речи, а попутно возбуждал в Италии надежды на помощь княжества Московского против турок.

Папа принял посла с великой честью. Обратно в Москву c Иваном Фрязиным был послан портрет невесты – «…а царевну на иконе написану принесе», и такая светская живопись оказалась крайним сюрпризом. Портрет этот до наших дней, к сожалению, не сохранился. Поэтому об облике Софии Палеолог мы можем судить лишь по описаниям, которые весьма сильно разнятся, да по посмертной реконструкции в середине 90-х годов ХХ века.

Один из словесных портретов Софии был составлен известным своим злоязычием Луиджи Пульчи (придворным поэтом и не особо успешным конфидантом главы Флорентийской республики Лоренцо ди Пьеро де Медичи Великолепного). В устах Пульчи София выглядит совсем непривлекательно: «Раскрашенная кукла… с двойным подбородком и жирными щеками… Глаза распахнуты, как плошки. Ноги тоже далеко не худенькие, таковы же и все прочие части тела – я никогда не видел такой смешной и отвратительной особы, как эта ярмарочная шутиха». Правда, жена Лоренцо, которую и сопровождал Пульчи, «будто заколдованная, увидела в этом чудище в женском обличье красавицу…» По отзыву же болонских летописцев, она была невысокого роста, обладала очень красивыми глазами и удивительной белизной кожи.