Саморазвитие по Толстому - Страница 14

Это, разумеется, полная ерунда. Мужества у Ахматовой было побольше, чем у Хантера Томпсона, Нормана Мейлера и Эрнеста Хемингуэя вместе взятых. Когда я думаю о том, как она играла с кагэбэшниками по их правилам, тщательно выбирала людей, которым могла доверить заучивание стихов, записывала их на клочке бумаги, чтобы через несколько минут его сжечь, — все это для того, чтобы избежать гибели за стихи… Мне хочется громко заорать. Или рассечь воздух самурайским мечом. Высшее проявление женственности? Не думаю. Самые смелые человеческие поступки! Они не имеют никакого отношения к тому, что Ахматова была дамой. Она была человеком, который простоял «триста часов / и где для меня не открыли засов».

Ценители Ахматовой знают, что понять ее — значит понять, каково это было — пережить советскую эпоху. Сам «Реквием» прекрасен и глубок. И, хотя я в целом против обесценивания перевода каких-либо произведений, надо сказать, что стихи Ахматовой особенно доступны в переводе, больше, чем значительная часть русской литературы. Их спокойно можно читать, не думая о том, что они написаны на другом языке. До революции основными темами поэзии Ахматовой были любовь, страсть, секс, предательство. После революции у нее не осталось выбора — она писала о прошлом и будущем России, сложностях повседневной жизни при Советах и о том, за что она больше всего известна: жизни у тюремных ворот в ожидании известий о близких. Ахматова использует ясные, четкие образы, вспышки света, звуков и чувств, отсылки к Библии, переплетенные с отрывками диалогов. Читая ее по-английски, не оценишь ритма и рифм, но живая картинка и некоторая часть воздействия ее стихов никуда не деваются. Я с удовольствием читаю любые из ее произведений по-английски. Они отличаются от оригиналов, но не менее прекрасны.

Видеть в Ахматовой красавицу, олицетворяющую женскую поэзию, было бы странно. В некотором смысле мифологизация Ахматовой неуместна — она действительно прожила жизнь, полную страданий. Ее первого мужа расстреляли, а сын и гражданский муж провели долгие годы в лагерях. Сама она избежала ареста и лишения свободы, но жила с чувством вины за то, что стала причиной страданий самых близких людей. Кроме того, за ней постоянно велась слежка. Сталин испытывал к ней особый интерес.

Несмотря на все это, нельзя не отметить, что она была невероятно, до невозможности элегантной женщиной. Она даже внешне походила на Вирджинию Вулф (у нее был такой же нос!) и одевалась как член группы Блумсбери [33], пусть ее одежда и была потертой и заношенной. У нее была аристократическая осанка. Она смогла выразить словами непроговоренный, подсознательный раскол в жизни советской России. Ахматова стала голосом, как она это называла, «двух Россий», смотрящих друг другу в глаза, — «той, что сажала, и той, которую посадили», — так она сказала однажды своей подруге Лидии Чуковской [34]. Это идеальное описание советской системы. Ахматова писала стихи, отражающие дуализм того, что происходило с Россией последние сто лет. Люди, поддерживающие систему, и люди, внутренне ей противостоящие; люди, которые хотят перемен, и люди, которые их боятся; люди в публичной жизни и люди в частной жизни.

Жизнь Ахматовой была непростой еще до наступления эпохи террора. Ее ранняя поэзия, благодаря которой она стала знаменитой, считалась буржуазной, монархической, западнической и предательской. Тем не менее уезжать из России она не хотела. Она не попала в число официально признанных советских писателей — это означало, что с мечтой о каких-либо заработках можно было расстаться. Она стала по сути никем. Долгое время она не могла понять, о чем писать, стихи не рождались. «Мое имя вычеркнуто из списка живых… И, принявшая опыт этих лет — страха, скуки, пустоты, смертного одиночества, — в 1936-м я снова начинаю писать, но почерк у меня изменился, но голос уже звучит по-другому» [35]. Именно в это время появляется «Реквием» — сборник, ставший мостом между романтическим поэтом, которым она всегда была, и поэтом политическим, которым она вынуждена была стать в силу обстоятельств. «Возврата к первой манере не может быть. Что лучше, что хуже — судить не мне» [36]. Она страшно злилась, когда наконец опубликованный «Реквием» подвергся критике на Западе как пример увядания ее таланта из-за слишком долгого перерыва. Эти люди не имели ни малейшего представления о том, как трудно ей было вообще продолжать.

Ахматова вынуждена была стать более практичным человеком, чем ей хотелось. Да, она умела принять позу «дивы», когда не хотела иметь с кем-то дела. Но реалии жизни при Советах вынуждали ее заниматься бытовыми вопросами. Узнав в 1939 году, что ее сына Льва отправляют на север, в лагерь, она обзванивает знакомых, чтобы передать ему теплую одежду: «…Взяв шапку у одного, шарф у другого, рукавицы у третьего». (Из-за дефицита в магазинах купить ничего было нельзя, даже если у нее были деньги.) На следующий день ей приходится так долго стоять в очереди на передачу в тюрьме, что у нее опухают ноги, и она практически не может ходить. После этого она написала «К смерти», восьмое стихотворение «Реквиема», где призывает смерть: «Ты все равно придешь — зачем же не теперь?»

Несмотря на мрачные темы в поэзии Ахматовой и страшную личную трагедию, которую ей пришлось пережить, ей каким-то образом удавалось находить в себе слабый, но никогда не угасающий оптимизм. Это была спокойная внутренняя вера в себя, которая сохраняла ее как личность и как бы напутствовала: «Внешние обстоятельства таковы, каковы они есть. А в глубине моей души есть часть меня, которую невозможно уничтожить». Это отражалось в элегантности и величественности, в том, как она выглядела, и в том, как она писала. Оптимизм требует определенного самоконтроля. Начало оптимизма — это умение контролировать собственные мысли. Как я недавно сказала одной своей подруге, которая переживает из-за отсутствия личных отношений: постарайся покопаться в себе и взглянуть на ситуацию оптимистично. Наверняка ей хотелось меня ударить за такой совет. Но, к сожалению, это правда: когда мы чувствуем себя несчастными и не способными что-либо контролировать, нужно найти преимущества в своем положении, каких бы усилий это ни требовало. Так мы возвращаем себе контроль над происходящим с нами.

Ахматова выжила благодаря своей притягательности, смелости и неприступности. Она также привлекала других своим остроумием. Шутливый тон был особенно присущ ее отношениям с Мандельштамом, продолжавшимся много лет. Как пишет вдова Мандельштама, Надежда, в своих замечательных мемуарах, Ахматова часто у них бывала. В ее честь они накрывали недействующую плиту клеенкой в качестве скатерти. Во время одного из таких визитов Мандельштам отправился к соседям раздобыть какой-нибудь еды для Ахматовой — и вернулся с одним яйцом. Позже, после обыска с целью найти рукописи в квартире, одинокое яйцо так и осталось на импровизированном столе. (Слава богу, что рядом не было Толстого.) «Поешьте», — сухо сказала Ахматова Мандельштаму. В другой раз он встречал ее на станции. Поезд сильно опоздал, и Мандельштам заметил: «Вы ездите со скоростью Анны Карениной» [37]. Ахматова добиралась так долго, как будто села в поезд еще в девятнадцатом столетии.

Ахматовой было «позволено» жить, в то время как людей ее круга отправляли в лагеря и расстреливали с начала 1930-х. Мандельштам написал крайне рискованное стихотворение о Сталине. Позже его называли «смертным приговором из шестнадцати строк». Ахматова, конечно, слышала это стихотворение. Мандельштам как будто испытывал судьбу — однажды он сказал: «Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас — за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают» [38]. Впрочем, писателя могли убить вне зависимости от того, написал ли он что-то непосредственно о Сталине. Машина работала произвольно и непредсказуемо. Но, когда Мандельштам прочел те самые строки Пастернаку, автор «Доктора Живаго» сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства… Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал и прошу вас не читать их никому другому». Считается, что именно это стихотворение сыграло ключевую роль в арестах Мандельштама, гражданского мужа Ахматовой Пунина и ее сына Льва Гумилева и косвенным образом стало причиной того опыта, о котором Ахматова писала в «Реквиеме». Мандельштама для начала решили «изолировать, но сохранить». В итоге он умер в пересыльном лагере.