Самое таинственное убийство - Страница 28

— Замолчи.

— Не замолчу. Я д… давно собирался сказать это. Тебя купили, мама, да. Только вот покупка оказалась не совсем удачной…

Кровь прихлынула к ее лицу. Щенок, мальчишка, как он смеет! Она замахнулась, но Мишель не отшатнулся, как обычно, а сделал шаг вперед.

— Бей, мама, бей. Д…доставь себе удовольствие. М…мне не привыкать.

Сильвина опустила руку. Ярость к сыну погасла так же внезапно, как вспыхнула.

Он стоял перед ней, сутулый в отца, со щуплой юношеской грудью. На щеках выступили красные пятна, голос пресекался от волнения.

Ее сын, ее кровь. Что же разделило, что развело их? Когда выросла между ними незримая стена, подобная тому силовому барьеру, суть которого ей безуспешно пытался объяснить Арнольд? Теперь вот физики в ее доме о том же шепчутся… Но есть же какой-то там туннельный эффект, когда частица может выскочить из потенциальной ямы, хотя для ее энергии барьер слишком высок? Так что же мешает им преодолеть барьер непонимания? В эту минуту Сильвина искренне верила, что дело не в ней самой, а в злых людях, рассоривших ее с сыном.

— Мальчик мой, извини, погорячилась.

— Брось, м…мама, ты не на сцене.

— Прости меня.

— Мишель, послушай… Перед лицом нашего общего горя… — Она заговорила быстрым, горячечным шепотом, словно третьеразрядная актриса в дешевой мелодраме.

— Б…будет тебе.

Она попыталась обнять его, но сын увернулся. Тогда она схватила его за руку и привлекла к себе. Мишель поначалу сопротивлялся, потом сник.

— М… мама!

— Какой ты еще ребенок.

— И ты меня прости.

— Нет, нет, это я виновата перед тобой. И перед Мартиной тоже.

— А отец…

— Отца не трогай. Я сказала, не тебе судить нас. Но теперь у меня остались только вы, мои дети. Вы не бросите меня?

— Успокойся, м…мама.

Вытирая платочком глаза. Сильвина искоса бросила взгляд на Мишеля. Так и есть, расчувствовался, сопли распустил. Мужчина, называется. Семнадцать лет — и никакой самостоятельности. Всю жизнь — за широкой отцовской спиной, копейки в дом не принес, и еще смеет упрекать ее в нахлебничестве, оскорблять. Молокосос!

— Мама, что с тобой? Ты губу до к…крови п…прикусила!..

— Не обращай внимания, сынок. Кого волнует мое состояние?

— Не говори так.

— Придешь сегодня в гостиную?

— Не хочется, надоело в… видеть эти лица, слушать одни и те же споры, доходящие до озверения… И в то же время знать, что кто-то из них убил твоего отца.

— Не забывай: по сегодняшний день мы все в одинаковом положении, все — подозреваемые.

— Что т…ты хочешь этим сказать?

— Только то, что сказала. Приходи, сынок, сегодня в гостиную, мы продолжим наш разговор.

— К…когда ты говоришь мне сынок, я готов пойти хоть на край света.

— Вот и договорились, — кивнула Сильвина. — А теперь разминайся. Не стану больше тебя отвлекать.

Сильвина осталась в зале. Мишель сбросил куртку, оставшись в тренировочном костюме, и направился к космотренажеру — своему любимому снаряду, который занимал центр помещения. Арнольд тоже любил этот снаряд, а вот Сильвина побаивалась, поглядывала с опаской на огромный комплекс, из которого торчали в разные стороны рычаги и рукоятки.

Да, это был снаряд не для слабонервных. Выбрав соответствующий режим, можно было за пятнадцатиминутную тренировку согнать до двух килограммов веса. Мишель набрал на пульте нужную комбинацию, и вскоре вибратор загудел, швыряя, подбрасывая и вращая юношу во всех мыслимых плоскостях.

Сильвина прислонилась спиной к шведской стенке, на перекладину которой Мишель забросил свою куртку, и внимательно наблюдала за сыном.

Но тому было не до нее. Тренажер, взревев, усилил обороты, и вращающиеся лопасти слились в радужный круг.

Сильвина осторожно, шаг за шагом приблизилась к куртке, затем сунула руку назад, нащупала карман и достала из него прямоугольный предмет, который разглядывал Мишель. Это оказалась фотография. С глянцевитой поверхности на нее смотрела высокомерно улыбающаяся Даниель Радомилич. Снимок был сделан в Ядерном центре, об этом говорил возвышавшийся позади головной корпус, известный всей планете. Ей припомнились слова Атамаля, сказанные когда-то: «Через этот корпус, когда в нем работает Завара, проходит ось мироздания».

Даниель стояла, полуобнявшись с Одиннадцатым — квадратноплечим белковым, и оба щурились на солнце. Золотистые волосы Даниель водопадом ниспадали на ее плечи. Она глядела куда-то вдаль, мимо объектива.

«Снова эта змея! — со злобой подумала Сильвина. — Погубила Арнольда, теперь ей Мишеля подавай. Нет, голубушка, не выйдет. Я выведу тебя на чистую воду».

Сильвина сунула фотографию на место, и вовремя: тренажер начал урчать потише, сбавляя обороты.

Мишель, привязанный ремнями к какой-то упруго извивающейся пластине, вознесся в переменном поле под самый потолок, откуда помахал ей рукой. Сильвина махнула в ответ.

Через минуту она быстро шла по коридору, прикидывая, кого теперь нужно повидать, чтобы пригласить на общую трапезу в гостиную.

— …Я здесь, в заключении, совсем размагнитился, — пожаловался Рабидель. —  Остатки формы потерял, и аппетит, и сон.

— Лучше потерять аппетит, чем мужество, — откликнулся Делион. — Недурной афоризм, а?

Они неторопливо прохаживались по внутреннему двору.

Снег, выпавший ночью, белковые еще на рассвете убрали с дорожек — мокрый, разбухший от влаги. Температура, упавшая было ночью, снова повысилась почти до нуля.

Дорожки были скользкими. Делион, поскользнувшись, едва не упал, марсианин подхватил его.

— Ты несправедлив, говоря, что мы в заключении, — сказал Александр. — Я, например, в таких шикарных условиях никогда не жил.

— По мне, клетку хоть позолоти — она клеткой останется. Вон как у попугая — любимца Сильвины.

— Но она его иногда выпускает, разрешает по помещениям полетать.

— А нам — дозволено по двору прогуливаться. Как видишь, аналогия полная.

О шахматах заядлые партнеры не вспоминали — их головы были полны другими заботами.

— Нервы на пределе, — пожаловался Рабидель. — Этот красавчик решил нас взять измором. Кончится тем, что пойду к Филимену и скажу: «Я убил Завару. Сажайте меня за решетку, только выпустите остальных».

— На юридическом языке это называется самооговор, — заметил Делион, глянув на бледное, осунувшееся лицо собеседника.

— Пусть Сванте называет это как хочет, — махнул рукой марсианин. — Больше так не могу. Чувствую себя, как фертачник при ломке.

— Откуда тебе знать, как чувствует себя фертачник? Зельем баловался?

— Фертач не пробовал, Бог миловал. А вот на несчастных этих насмотрелся, их на Красной планете хватает.

— Город Марса — столица фертачников. У тебя на них глаз наметанный?

— Конечно.

— Как думаешь, есть фертачники среди гостей виллы? — спросил Дел ион.

Рабидель задумался.

— Пожалуй, Эребро.

— Эребро?

— Если он и не фертачник, то был им.

— Как ты можешь знать?

— Кто фертачил, у того клеймо остается на всю жизнь.

— Печать дьявола?

— Вроде того.

— Я читал, что у бывшего фертачника может наступить полоса сумеречного сознания, когда он не ведает, что творит. В таком состоянии он способен на любой поступок, который не оставляет в памяти следов.

— Думаешь, Сванте об этом не знает?

— Не знаю, что думает Сванте и как продвигается следствие. Мне он об этом не говорит.

— Но ты же его ментор!

— Наши занятия по физике у меня уже в печенках сидят. Иногда я спрашиваю себя, кто чей ментор? В некоторых вопросах пространства и времени он опередил меня. Да и не только меня…

— Ладно, физику побоку. Мы с тобой задумали вещи посерьезнее.

— Наше частное расследование ты ставишь выше науки?

— Выше всего на свете!

— Тогда давай начистоту. Давай-ка выясним все друг о друге, чтобы не оставалось недомолвок. Скажи, Раби, как у тебя складывались отношения с Заварой? Был ты на него в обиде?