Самая страшная книга 2017 (сборник) - Страница 15

«Олег», – вдруг всплыло на поверхности этой мысленной глины.

«Олег», – вылепился и оформился голем осознания.

Не может быть.

Алиса похолодела. По спине побежали мурашки, листовка выскользнула из вспотевших ладоней.

Олег!

Вот откуда он так хорошо знает все эти истории – вплоть до мелочей. И дело вовсе не в маленьком городке и слухах, нет… Олег! Это он – тот самый маньяк! Он втерся в доверие, заболтал, обаял – и все это время подкрадывался к ней, чтобы украсть Кирюшу!

А Тася? Кто такая Тася? Действительно ли это его дочь – или просто несчастный украденный когда-то ребенок? Девочка не разговаривает – и может быть, дело не в стеснении, а в шоке? Отрезанном языке?

Зато какая психологическая ловушка! Одинокий мужчина с ребенком! Любая дама растает от умиления и нежности, ослепленная пухлощеким карапузом… И нет никакой ревнивой Даши. Просто он не хочет привязываться к потенциальным жертвам!

Алису затрясло.

Нужно срочно бежать в полицию! Хватать Кирюшу, бежать в полицию – и просить, умолять, чтобы им дали пересидеть где-нибудь, пока Олега не поймают. Где угодно, даже в пустом кабинете, она как-нибудь заболтает и уговорит Кирюшу, что это всего лишь такая игра!

Она повернулась к племяннику, который сосредоточенно расковыривал находящуюся уже на последнем издыхании музыкальную коробочку…

…пять минут назад сосредоточенно расковыривал.

– Кирюша! – истошно завопила Алиса, тупо глядя на одиноко валявшуюся на песке палочку.

– Кирю-ю-ю-ю-ша!!

Она металась по дорожкам парка, спотыкаясь, падая, поднимаясь вновь, отплевываясь залепившим лицо и смешивающимся с кровью из расцарапанных щек песком.

Матери созывали к себе детей, хватали за руки, прижимали к груди – и провожали ее взглядами, в которых смешивался ужас и тайное облегчение: не их. Не они. В этот раз – не они. Уйди-уйди, беда, минуй нас, перейди на других.

– Кирюшагхррр! – Осипший голос срывался.

Язык онемел, прикушенный клацавшими зубами, губы еле шевелились. Она нарезала круги, снова и снова возвращаясь к тому месту, где так страшно и внезапно потеряла ребенка, – в надежде, что тот всего лишь опрометчиво отошел в кустики или погнался за голубем и вот-вот вернется, с виноватым видом и растерянный.

Но нет.

Только пустой песок, взрытый ее шагами.

– Та-та, та-та, та-та-та! – вдруг знакомо пропиликало в кустах.

Алиса, обдирая руки и не обращая внимания на хлеставшие по лицу ветки, бросилась на звук. И издала вопль отчаяния и боли, когда поняла, что ошиблась.

В кустах копошился давешний колобок. Он стоял спиной к Алисе, неуклюже расставив короткие толстые ноги, суча руками где-то в районе паха. Воняло застарелой мочой, спертым потом и перегноем.

Алиса стыдливо отвела взгляд, автоматически бормоча какие-то извинения.

– Пред-ставь-те-се-бе-пред-ставь-те-се-бе, – вдруг пропиликало из-за… из?.. колобка.

Алиса застыла в ужасе, не веря своим ушам. Перед глазами пролетели самые страшные картинки – изнасилованный, изуродованный, расчлененный Кирюша – горло свело каменной судорогой, ноги подкосились, но уже через секунду она метнулась к колобку, оббежала…

…и замерла, с хрипом сглатывая вязкую, внезапно ставшей обжигающе горячей слюну.

Нарисованное лицо с круглыми глазами и бездумно осклабившимся ртом исказилось, расплылось, потекло. Огромное круглое туловище было разорвано, прорезано, взрыто чем-то раскрытым, раззявленным, напоминающим мокнущую язву или гниющую вагину. Оттуда смердело гнилью, плесенью, болезнью, смертью – всем тем, что преследовало Алису эти дни. А еще оттуда торчали дергающиеся детские ножки.

– По-то-м приш-ла ля-гу-у-у-ухрррр, – простонало из колобка.

По разрыву пробежала мелкая рябь, и с глухим чмоканьем он затянулся. Алисе снова зловеще улыбалась бесстрастная рожа.

Взвизгнув, Алиса выхватила из сумки нож, резким движением стряхнула импровизированные газетные ножны – и нанесла удар. От живота вверх.

Колобок взвыл. Визгливо, пронзительно, не по-человечески.

– Аааа! – заорала ему в ответ Алиса и снова ударила ножом.

Вой сменился на клекот.

Колобок замахал руками, и в воздух веером взлетели листовки. Разноцветные, разного размера, из разных магазинов и салонов; старые и новые, кое-где просто пустые белые листы бумаги, они осыпали Алису шуршащим, острым, болезненно царапающим дождем.

Алиса ударила еще и еще. Еще и еще. От живота вверх, вспарывая упругое нечто.

Костюм – это же костюм, да? костюм? это же не может быть не… – с хрустом разошелся. Алиса ожидала чего угодно – поролона, мятых тряпок, – но только не волны густой, комковатой слизи, которая выплеснулась из разреза и окатила ей ноги.

Лодыжки дико защипало, словно на них попала кислота. Алиса отскочила назад, держа нож в занесенной руке и не в состоянии отвести взгляд от разреза.

Где копошилось что-то розовато-синее и откуда доносилась песенка про кузнечика.

А еще через минуту она завопила и бросилась голыми руками вычерпывать, вытягивать, доставать это розовато-синее.

Ее схватили за плечи крепкие мужские руки, оттаскивая назад, а она упиралась, вырывалась, но в конце концов не удержалась на ногах и повалилась навзничь. Сразу стали выворачивать кисть, пытаясь выхватить нож, и ей показалось, что перед глазами мелькнуло искаженное ужасом и удивлением лицо Олега, но тут же затерялось среди других, чужих, но не менее напуганных.

– Там! – набрав воздух в легкие, заорала она, семеня ногами. – Там! Ки-и-ирю…

Воздуха не хватило, и она закашлялась, пытаясь всем телом – руками, ногами, подбородком – указать в сторону чудовища.

Видимо, кто-то проследил глазами или случайно бросил взгляд, а может быть, и опрометчиво кинулся помогать той твари – потому что раздался дикий, отчаянный вопль.

Руки, держащие Алису, разжались.

Она прижимала к себе всхлипывающего Кирюшу, перебирая пальцами, торопливо снимала с него едкую, жгущуюся слизь – а перед ней мужики руками, ногами и палками били, колотили, мутузили, мяли тварь, когда-то прикидывавшуюся рекламным колобком, поднимали брызги крови, слизи, раскидывали ошметки плоти.

Тело твари уже сдулось и обвисло, разверзшись, как диковинный, сочащийся вонючими соками, пульсирующий кожистый цветок. Его требуха вывернулась на траву, перемешанная с замусоленными тряпичными лохмотьями, пластмассовыми кругляшками пуговиц и молочно-белыми, словно фарфоровыми, косточками, нестерпимо маленькими и тонкими, от взгляда на которые горько щемило сердце.

Какой-то мужчина, издав истошный вопль боли, прижимал к груди что-то до невозможности изуродованное и неузнаваемое. Из его горстей свисало длинное, сизо-багровое, гибкое, как щупальце, бескостное, с изъеденным, словно кислотой, зеленым сандаликом на конце. Мужчина выл и раскачивался, целуя свою жуткую ношу, вымазывая лицо в слизи и крови.

Вдруг из смердящей кучи вырвалась черная, тонкопалая, гибкая тень.

– Соседка я!.. – раздался из ее глубин визг.

Тень металась в тесном кругу, вздымая руки вверх то ли в отчаянии, то ли в жесте поражения, то ли в последней молитве своему жуткому кровожадному богу.

Менялись голоса, утекали в небо вместе с удушающим гнилостным смрадом фразы:

– Открой… Мама пришла… Ключи забыла… Я тебе что-то дам… Когда свет будет…

Толпа мужчин – как единый организм, как многорукое, десятиглавое существо из старых мифов – молча и синхронно двигалась, поднимая руки и опуская их с утробным вздохом. Что-то хрипело и хлюпало у их ног, чавкало и хрустело, а люди убивали эти звуки, убивали то, что породило их, убивали упорно и упрямо, в тяжелом, мертвом молчании. Они вершили свой страшный суд – и никто не мог им помешать.

– А лягушке брюшко зашьют? – вдруг спросил Кирюша.