Сага о Певзнерах - Страница 43

Дзидра не расковала губ: она не могла объяснять фразу Георгия Георгиевича ложью. А он вообще не умел хитрить.

— Есть слова и поступки, которых я не прощаю. Даже женщинам.

«Даже любимым женщинам?» — хотел спросить Имант. Но удержался.

— Это касается только меня. Когда я был юнкером, еще в восемнадцатом году… меня спрятала от ЧК и спасла еврейская семья. Эмилия же не любит евреев. Как можно не любить целый народ? И такой народ?! — Не глядя на Дашу, чтобы она не приняла что-либо на свой счет, Георгий Георгиевич подвел итог: — Есть взгляды, которые определяют не поверхностный, а истинный облик человека. Вы меня понимаете?

Даша, не успев еще приступить к еде, хотела выразить благодарность хозяйке дома. Но, услышав Георгия Георгиевича, о своем намерении позабыла. И бутылка шампанского, выстрелив в потолок, не заставила ее вздрогнуть.

— В каком городе… это произошло? — запинаясь, что актрисам несвойственно, спросила сестра.

— Вы про историю с еврейской семьей? И про мою юнкерскую пору?

— Да… Я бы хотела узнать, если можно…

Дзидра полоснула Дашу протестующим взглядом: нашла время для выяснений!

Пена бесцельно вытекала из бутылки на скатерть.

Шампанское и бокалы для Иманта не существовали, поскольку стол и пиршество не существовали в тот миг для Даши.

— Это было в Киеве, — ответил Георгий Георгиевич. — Но так давно, что не стоит отвлекаться от главной цели…

— И отец семьи не дожил до рождения сына?

— Не дожил.

— Его расстреляли?

— Расстреляли. Откуда вы знаете?

— Это была семья Абрамовичей?

— Откуда вы…

Потрясенный Георгий Георгиевич уже не призывал начинать ужин.

— Можно я позвоню? — спросила у Дзидры Даша.

— Звони! — поспешил разрешить Имант, понимая, что мать способна на резкость: ее хлебосольный подарок оказывался как бы незамеченным. Он взял в руки телефонный аппарат, сняв его с тумбочки, и держал в руках, чтобы Даше не доставалось и столь малой тяжести. Он протянул ей лишь трубку.

Даша набрала код Москвы и номер нашего домашнего телефона. Тогда наша семья разорвалась лишь на две части, а не на три: переселения в Иерусалим и Нью-Йорк были еще впереди, предстояли.

Подошла мама:

— Вы с Имантом благополучно доехали? Слава Богу!

— Абрам Абрамович у нас? — не сообщая подробностей о своем путешествии, спросила сестра.

Где же еще мог находиться вечером Еврейский Анекдот, как не у нас дома, как не возле мамы?

— Абрам Абрамович… Такое произошло! Вы не представляете…

— Что произошло? — забеспокоился он.

«Что-то случилось?!» — мгновенно отреагировал рядом мамин голос.

— Не волнуйтесь… Но просто трудно себе представить! Я встретила… — продолжала не по-актерски запинаться сестра. — Вы поверьте, представьте: я встретила… того человека…

«Что она говорит?» — опять подключилась мама.

— Кажется, я встретила… того самого юнкера. Бывшего юнкера…

— Какого юнкера?

— Которого, Абрам Абрамович, спасла ваша семья.

— Что ты говоришь? Это немыслимо!

«Что она говорит?» — допытывалась мама.

— Это мыслимо, Абрам Абрамович. Мыслимо!

— Как его фамилия?

Даша повернулась к Георгию Георгиевичу:

— Он спрашивает… как фамилия.

— Елчанинов.

Сестра повторила в трубку.

— И он может сейчас подойти?

Даша протянула трубку Георгию Георгиевичу.

— Слушаю вас.

— Не представляю себе! Все может быть, но не это… Вы скрывались в нашей квартире? На Привокзальной улице, девять?..

Всегда изысканно бледное лицо Георгия Георгиевича стало еще белее.

Телефонный разговор был негромким, но внутренне все раскалялся. В отличие от ужина, который почти остыл… Замаскированный подарок Дзидры утрачивал свою ценность. Но она, не улавливая до конца сюжетной коллизии, поняла наконец, что не вправе предъявлять и даже ощущать какой-либо претензии.

— Вы скрывались у моих родителей? — повторил Абрам Абрамович.

— Да, скрывался. Вернее, спасался… Именно там. А вы…

— Меня тогда еще не было.

— Вы родились… сиротой? — Помолчав, Елчанинов добавил: — Из-за меня?

— Но родился!

— Бог пожелал, чтобы я дожил до этого дня. И этого часа. Чтобы мог вымолить прощение у вас и у вашей матери…

— Она давно уже… вместе с отцом.

— А у вас найдутся силы простить… за себя и за них?

— Обвинять неповинного? Это я испытал на себе, еще не родившись. За что же прощать? Совсем другое невообразимо… Как могло случиться такое небывалое совпадение? Мы с вами разговариваем по телефону!

Окна на соседней даче по-прежнему не светились, а полыхали. Но безответно.

«Нет, не только астма удерживала Георгия Георгиевича от «законного брака». Что-то он ощущал, что-то предвидел», — неожиданно подумала Дзидра, понимая, что происходит нечто чрезвычайное и что обижаться за остывший ужин глупо, бессмысленно…

Абрам Абрамович был мудрецом… Но и мудрость может споткнуться о какое-либо событие, если оно имеет отношение к ней самой. Личная причастность сбивает с толку. И отбирает дар объективности… Еврейский Анекдот знал, что наяву случаются совпадения, которые и во сне не приснятся. Никакая фантазия ума не в состоянии превзойти фантазию реальности. Это он понимал, когда факты касались чужих историй… Но вообразить себе встречу — хотя бы по телефону! — с человеком, ради которого полвека назад отец не дожил до его, Абрама Абрамовича, рождения? Подобное даже все постигавший разум лучшего друга нашей семьи предвидеть, представить себе не мог.

Еврейский Анекдот подшучивал над стариковскими слабостями, преждевременно причисляя себя к носителям подобных причуд и недомоганий. Он и это делал своим способом, на языке анекдотов. «Приходит старый еврей к врачу и говорит: «Я женился на молодой. Могу ли надеяться иметь от нее детей?» — «Надеяться не можете, — отвечает врач. — Опасаться можете!» Был еще и такой анекдот… «К другому врачу приходит другой старый еврей и жалуется: «Мне уже семьдесят пять, и я из-за склероза не узнаю знакомых, забываю их имена!» — «А мне вот уже за восемьдесят, — в ответ сообщает врач. — Но у меня, представьте, ни малейшего склероза: всех узнаю и помню все имена!» Чтобы не сглазить, он стучит три раза по дереву: тук-тук-тук. И вопрошает: «Кто-о там?!»

Такими анекдотами Абрам Абрамович как бы предупреждал, что тоже может огорошить окружающих приметами старости. Хотя было ему всего пятьдесят.

— Я обязательно должен увидеться с вами, — произнес он под конец телефонного разговора. Произнес, а не просто сказал. И повторил: — Должен увидеться!

— Если буду жив, как говаривал Лев Николаевич, — ответил Елчанинов, во всем предпочитавший определенность и точность. — Но я постараюсь дожить. Весьма постараюсь. Чтобы все-таки выпросить прощение за то, что сделал вас сиротой. Встретиться с тем, кто из-за меня не встретился с отцом своим? Это мой долг. Но прежде всего, чтобы вымолить прощение. Поверьте, что я так чувствую… думаю.

Сестра моя рано стала нуждаться в защите. Любовь и зависть, восторг и разочарование, не знающее пощады женское соперничество, подхлестнутые ни от кого не зависящими случайностями, с разных сторон навалились на Дашину неопытность. К счастью, защиты ей долго искать не пришлось, — она сама явилась в образе Иманта. Во внешнем его облике, как и в характере, главным была верность, не подвластная никаким обстоятельствам.

С виду надежность Иманта, как ни странно, более всего определяла спина — прямая, несгибаемая, словно крепость. Впрочем, крепость напоминал он весь. И Даша укрылась в этой крепости, как некогда Георгий Георгиевич в семье Абрамовичей.

Неожиданно и ситуация, в которой оказался Игорь, мой брат-психолог, стала напоминать Дашину ситуацию. Не повторять ее, а лишь напоминать…

Лекция Игоря, прочитанная на каком-то симпозиуме, до того восхитила американку русско-еврейского происхождения Соню, что она подошла и с ходу призналась в любви. То ли к нему, то ли к его таланту… Исстрадавшийся от тщетных поисков признаний и справедливости Игорь увидел в Соне, как Даша в Иманте, спасение. И спину… И спину тоже!