Сага о Певзнерах - Страница 37
Начальники были едины в своем командном предназначении, но делились на высших, средних и низших. Свойство подразделений было таковым, что иногда они частично перемешивались, от чего вкус и жесткость пирога ничуть не менялись.
Начальники не были похожими на прежних, дореволюционных властителей, ибо те выдвигались в избранники заслугами перед страной — собственными или принадлежавшими предкам, — а у новых хозяев заслуги имелись не перед народом и государством, а перед самими собой. И состояли исключительно в том, что они сумели пробиться в начальники…
У нового класса все было совершенно особым: зарплаты, квартиры, дачи, автомобили, больницы, походки, улыбки. Соединившись, начальники образовали то всеповелевающее и всеопределяющее, что именовалось понятием «власть». Она отличалась от прежней своей абсолютнейшей абсолютностью и деятельностью также во имя себя самой.
Не оставлявшие следов телефонные указания подменяли действия законодательных кодексов. По ком звонит колокол… По ком звонили звонки… Если «по ком», то, значит, обязан был восторжествовать неправедный приговор в суде или вообще где угодно. Если звонили не «по ком», а «о ком», это предвещало торжество чьего-то не обеспеченного золотым запасом достоинств благополучия. Звонки пытались вторгаться и в сферы, куда дотоле приказы вторгаться не рисковали.
Один из анекдотов, которые Абрам Абрамович относил к разряду «анекдотов-доходяг», но тем не менее любил повторять, касался как раз «звонковой законности»…
«Приходит начальник в родильный дом. Его поздравляют: «У вас родилась дочка!» — «Как дочка?! Разве вам не звонили из министерства?»
Все подчинялось «системе наоборот»: начальники были единовластными повелителями народа, а назывались его слугами. Им, начальникам, принадлежало и самое роскошное здание на всем советском прибалтийском побережье, которое было дворцом, но именовалось санаторием. Уникальным выглядел не только дворец, но и то, что было внутри и вокруг него.
«Слуги», заботясь о государственной системе и о нервной системе народа (зачем ее будоражить?!), отгородились от «хозяев» и всей окружающей действительности сплошными заборами и вовсе не проницаемыми стенами. Так было и в санатории… Стена, прикрыв территорию каменной завесой, призвана была не утомлять чужие глаза тем, к чему эти глаза не привыкли: бассейнами с морской водой, тщательно ухоженными рощами, теннисными кортами и пышными цветниками. На каждого «слугу» приходилось по нескольку «хозяев» в белых передниках и халатах, которые его обслуживали. Номера «слуг» состояли из трех-четырех комнат в окружении холлов, дендрариев, саун, бильярдных и кинозалов…
— «Слуги народа» — они же начальники. «Хозяева», обслуживающие «слуг»… Быть может, эти казуистические формулы и ситуации как раз и выражают торжество демократии с точки зрения большевиков… — сказал как-то Еврейский Анекдот. — «Слуги-начальники»! До этого еще никто не додумался.
У высших начальников имелась барская странность: они позволяли себе общаться за стенами и заборами с некоторыми представителями «прослойки», как поименовали интеллигенцию. С представителями не рядовыми (ничто рядовое «слугам» не подходило), а популярнейшими и знаменитейшими. Похлопывание по плечу знаменитостей, возможно, входило в санаторно-лечебный рацион: оно развлекало начальников, развлечения же укрепляли их здоровье, жизненно необходимое слугам народа для служения их «хозяевам», кои отдыхали в Прибалтике дикарями.
Однажды «прослойку» в санатории-дворце представлял Иван Васильевич Афанасьев.
Он наивно не разобрался в том, что роскошную, многогектарную территорию дворца рекомендовалось не покидать. На территории имелось все, что требовалось для «слуг» и не должно было оказаться раздражителем для «хозяев». Недогадливый Афанасьев как-то покинул начальственный заповедник и запросто отправился в местный Дом культуры, где, как ему стало известно, ставили «силами самодеятельности» сцены из трагедий Шекспира. Силы у самодеятельности были не очень сильные, но Афанасьев, любивший обнаруживать неожиданные таланты в пору их зарождения, обратил свой взыскательный взгляд на Иманта Алдониса. Открыл его для себя…
Десятиклассник Имант во всех без исключения сценах из разных трагедий фехтовал, сражаясь или погибая за честь, справедливость, но чаще всего — за любовь.
Иван Васильевич предложил ему прибыть после окончания школы в свое Театральное училище. Оно именовалось «высшим», быть может, и потому, что попасть в него было высшей мечтой начинающих служителей Мельпомены. Приглашение было принято, но с прибалтийской сдержанностью, что тоже понравилось Афанасьеву.
Внутренне Имант возликовал, но это не повлияло на его интонации и на выражение аскетично хладнокровного лица, на сцене умевшего преображаться.
Афанасьев был легендой, и, как всякую легенду, его трудно было увидеть воочию. Но вдруг он сам, зримо явился на любительский спектакль, да еще и приметил Иманта… Да еще и позвал к себе!
— Сцена любит подобную фактурность, — произнес Иван Васильевич фразу, которая после него стала в Доме культуры не только ходячей, но и лежачей, сидячей — одним словом, повторялась, обсасывалась и обыгрывалась на все лады.
Мне вспоминается анекдот-любимец Абрама Абрамовича… «К врачу прибегает еврей с ужасом в глазах и рыбной костью в горле. «Не волнуйтесь, — успокаивает его врач, — сейчас мы ее удалим!» И выполняет свое обещание. «Я вам отдам все! Я все вам отдам!..» — вопит благодарный еврей. «Не надо мне отдавать все… Вы дайте мне то, что хотели дать, когда кость была там!»
Когда «кость была там», а точней, когда Имант грезил — в той степени, в какой умеют грезить прибалты, — знаменитым Театральным училищем Афанасьева, он резко ощущал «кость»: понимал, что попасть в училище нереально. Боль неосуществимости была тем злее, чем восторженней — по прибалтийским меркам — возносил он Ивана Васильевича на пьедестал… Но и после, оказавшись в училище, — то есть когда «кость» из горла была Афанасьевым извлечена — Имант отдавал мастеру должное с той же благоговейностью, что и раньше. Он почитал режиссера и человека.
Узнав же о взаимной любви Афанасьева и моей сестры, ограничился почитанием режиссера. Но это случилось позже…
Выше ненависти и протеста для Дзидры было лишь материнское чувство.
Потери в судьбе, неудовлетворенная жажда сопротивления истощили не только душу ее, но и весь организм: Дзидра была не просто худой, а состояла как бы из одной твердости.
Решения — даже по проблемам крайне запутанным — Дзидра Алдонис принимала лишь один раз. То, что она постановляла, что сама себе приказывала, отмене не подлежало. Ее решения становились постановлениями. Но кроме тех, что касались сына… Тут необоримая в своих намерениях и поступках Дзидра начинала метаться. И ее отрешенный от суеты лик становился подвержен земным сомнениям.
Когда сын родился, она постановила не знакомить его с отцом. Почтальон, такой же огромный и сильный, как Имант, но лишенный его деликатности и совестливости, столь долго и часто ходил по разным домам, что оставлял там после себя не одни лишь газеты и письма, но иногда и детей. Дзидра знала об этом… И все же отменила первоначальный приказ о полном отторжении Иманта от отца. Она не позволила себе ни на грош обокрасть сына, допустить, чтобы он хоть в чем-либо испытал ущербность и обделенность. Ее Имант не мог ощущать на себе безотцовщину, не мог быть сиротой даже наполовину.
Она познакомила его с отцом, вроде бы между прочим представив их друг другу. Это произошло утром, когда почтальон явился с газетами… Писем судьба Дзидру по-прежнему не удостаивала. Имант встречал почтальона и раньше, но тот, в целях предосторожности, разговоров не заводил.
На другой же день сластолюб изменил свой почтальонский маршрут, что делал уже не раз: он был неразборчивым женолюбом и общаться с последствиями своей слабости не желал. Даже места для купаний выбирал подальше от мест кратковременных вожделений. Дом Алдонисов стала обслуживать женщина с разбухшей сумкою на плече. Сумка тянула почтальоншу к земле, хотя на плече Имантова отца тяжкой ношей не выглядела.