Сага о Гильгамеше (СИ) - Страница 2
- Я выслушал вас, гости мои, - мёртвым голосом произнёс он. - Я благодарен вам за то, что вы не стали таить передо мной своих мыслей. Горькая правда лучше самого сладкого лукавства. Теперь я оставлю вас. Пейте сикеру, ешьте угощение, веселитесь. Мой дом - ваш дом.
С этими словами вождь тяжело поднялся и вышел из комнаты. Старейшины проводили его настороженными взглядами.
Гильгамеш поднялся на крышу и сел, скрестив ноги, у самого края. Весь Урук раскинулся перед ним как на ладони. Священный холм, уступами спускаясь в город, опоясывался невысокой стеной из сырцового кирпича. За стеной начиналось беспорядочное нагромождение домов, пронизываемое короткими улочками. В домах жили торговцы, ремесленники, воины, учителя, гадатели, лекари - весь разношёрстный люд, пришедший в Урук из соседних городов и деревень в поисках удачи и защиты. Они ютились по несколько семей в двухэтажных постройках, разделённых на три-четыре комнаты. Редко кто мог позволить себе иметь собственный дом. Отдельные баловни судьбы, предприимчивостью заслужившие благосклонность богов, возводили маленькие дворцы в три этажа, с внутренним двориком и бассейном. Кряжистыми башнями они возносились над жилищами простых урукцев. Оборотистые купцы, владельцы этих зданий, словно старались привлечь к себе внимание вождя, взывая к нему: "О, божественный отпрыск неба! Вспомни обо мне в своих молитвах!". Бесшумные пауки-ростовщики, опутавшие своими сетями всю округу, предпочитали селиться в домах победнее. Их жилища находились в глухих тупиках и неприметных закоулках, неотличимые от шатких халуп нищего сброда.
Над отверстиями в крышах домов зыбкими тенями качались прозрачные дымки - женщины и рабы готовили обед, ожидая хозяев. Там и сям по крышам, гоняя птиц, носилась ребятня. Меж строений мелькали люди с поклажей на спинах. Это были рабы, возвращавшиеся с рынка. В одном месте улицу перегородил осёл. Возле него суетились два человека. Осыпая глупое животное бранью, они пытались отодвинуть его в сторону. Осёл громко ревел, не желая уступать. Дальше на восток начиналась пристань. Возле причала, почти соприкасаясь бортами, покачивались корабли торговцев. Перед ними колыхалась толпа, ходили стражники, по сходням бегали почерневшие невольники, выгружая товар. По ту сторону Евфрата раскинулись болотистые тростниковые заросли, а возле самого горизонта виднелись деревеньки и рощицы финиковых пальм. От великой реки стрелами тянулись каналы. Вдоль низких берегов, сплошь засеянных полбой и коноплёй, уродливыми журавлями торчали хлипкие шадуфы; к ним подходили люди с бурдюками, зачёрпывали воду. Посреди каналов пятнами грязи застыли плоскодонные рыбацкие посудины. Рядом с ними, как выводок воробьёв в стае грифов, сновали утлые крестьянские лодчонки. До краёв гружёные всяким добром, они то и дело хлебали бортами воду, норовя перевернуть своих незадачливых хозяев.
"Вот страна, отданная мне богами во владение, - думал Гильгамеш. - Страна, где волею Ануннаков[8] утвердился мой род. Боги дали моим предкам эту землю, чтобы мы собирали с неё хороший урожай и славили небожителей. В этом суть нашего предназначения. Таков удел человека".
Повернув голову к западу, он увидел выжженную солнцем сухую степь, пересечённую неглубокими осыпающимися канавами с мутной водой, к которым лепились крохотные чахлые посёлки. Возле канав бродили одинокие ослы и верблюды; женщины полоскали бельё, бултыхались чёрные от грязи и загара дети. Мужчин видно не было - они ушли в город либо пасли скот на пастбище. Земля здесь была непригодна для пахоты, поэтому немногочисленное население посёлков работало на храмы. В деревеньках стояли воинские заставы: выслав дозорных на насыпные холмы, они переговаривались друг с другом кострами, наблюдали степь. Орды диких сутиев, кочевавшие в окрестностях, частенько наведывались сюда, чтобы поживиться добром земледельцев. Пару раз они заявлялись целыми скопищами, загоняли урукцев в город, выжигали деревни. Гильгамеш спасался от них выкупом, раз в год встречаясь с предводителями сутийских племён, обговаривал условия мира. Иногда со степи налетал собакоголовый крылатый демон, приносящий чёрные тучи песка и пыли. Он кружился в бешеном вихре, заметал посевы, иссушал колодцы и исчезал, оставляя после себя раскалённые барханы и потрескавшуюся землю. Степь была неприветлива и враждебна. Даже горожане сторонились её, селясь в восточной части Урука. Западную они отвели под амбары, склады и прочие хозяйственные постройки.
Гильгамеш скосил взгляд на величественный храм Инанны, белоснежной горой вздымавшийся над дворцом. Если забраться на его вершину, то можно было увидеть лазуритовые верхушки башен соседнего города Ура. Тамошний вождь Месанепадда, добрый знакомый Гильгамеша, тоже имел привычку сидеть на крыше своего дворца, размышляя о грядущем. Домогательства Акки тревожили его не меньше, чем урукского владыку. Гильгамеш доподлинно знал об этом от своих верных людей, коих он по примеру отца и деда засылал во все города черноголовых, чтобы быть готовым к нападению. Несомненно, упадок града Инанны был на руку соседям. Месанепадда давно уже выказывал недовольство тем, что люди из его страны переселяются во владения Гильгамеша. Но чрезмерное усиление Киша было ему невыгодно. Кто знает, не возьмётся ли Акка за Ур после того, как разделается с вождём Урука?
Внук Солнца опять повернулся к востоку. Какая-то неприятная мысль кольнула его. "Не всё ли равно этим людям, кто правит ими: я или Акка? - думал он, взирая сверху на деловитую суету города. - Будет ли над ними власть Забабы или Инанны - им безразлично. Они будут так же пахать и сеять, ходить на охоту и ловить рыбу; так же трепетать перед сутиями и молить богов о дожде. Для них ничего не изменится. А богам - не всё ли равно? Им нужен урожай с наших земель, нужны жертвы, нужны воскурения. Акка даст им всё это без меня". Мысль эта болезненным нарывом вспухла в сознании, заставив Гильгамеша скривиться от душевной муки. Он воздел глаза к небу. Сияющая ладья Уту, достигнув зенита, переливалась ослепительным блеском. Благодетельный бог направлял её движение, готовясь низринуть вниз, в глубины подземного океана. Лик его, не замутнённый ни единым облаком, обжигал кожу, раскалял известняк, окутывал землю душным маревом. "Божественный дед мой, - воззвал к нему Гильгамеш. - Ужель ты тоже заодно с ними? Протяни мне руку помощи, дай знак своего расположения".
Кто-то тронул его за плечо. Вождь резко обернулся и увидел свою мать. Плотно сжав бледные губы, она смотрела на него, полная настороженности и тревоги. Казалось, она пришла сюда, чтобы отчитать сына за какую-то провинность. Гильгамеш почувствовал это и сразу ожесточился.
- Что сказали тебе старейшины, сын мой? - промолвила мать.
- Они сказали, чтобы я не противился Акке и уступил ему, - хрипло ответил он, облизнув пересохшие губы.
Глаза матери блеснули. Возле уголков губ обозначились гневные желваки. Обхватив ладонями свои локти, она спросила:
-- Что же намерен ты делать?
Вождь вскочил на ноги.
-- Печень[9] моя зовёт меня на битву. "Восстань за древнюю славу Урука", - говорит она мне. Но как могу я сражаться, когда нет никого, готового идти за мной? С кем выйду я на брань? Боги отвернулись от меня, старейшины колеблются, народ труслив и непостоянен. Как могу я воспламенить души тех, кому целость житниц дороже собственной свободы?
Вероятно, ясноликий Уту, привлечённый разговором, слишком низко перегнулся через край своей ладьи, потому что лучи его вдруг опалили глаза Гильгамеша, заставив его отпрянуть и выставить вперёд ладони. Вождь попятился, прищурив веки. Кровь заклокотала в его жилах, уши наполнились нестерпимым звоном. Покачнувшись, он глубоко вздохнул и невольно вжал голову в плечи. Ему показалось, что Уту сейчас спалит его, оставив лишь горстку пепла на крыше. Но вдруг он понял, что причиной его потрясения был вовсе не бог. Собственная мать напугала его, вызвав к жизни полузабытые детские страхи. Лицо её побагровело, глаза расширились, рот превратился в узкую щель, сквозь которую доносился странный звук, напоминавший звериное рычание. Простая смертная, каковой она была всего мгновение назад, исчезла, а её место заняла Буйволица Нинсун, неистовая богиня, наделённая властью карать и миловать. Дрожа от негодования, она прошипела: