С вождями и без них - Страница 5

Особенно симпатизировал я младшему сержанту Красногиру - славному юноше из Белоруссии, светловолосому, с розовыми щеками и ясными голубыми глазами. Мы с ним нередко беседовали "за жизнь", он делился планами: после войны решил идти учиться в консерваторию, неплохо играл на гитаре и пел. Просился в разведчики. Став начальником разведки дивизиона, я взял его к себе. Был он храбрецом, но с расчетом: зря пуле не подставлялся. А вот погиб нелепо. Пройдя уже всю родную Беларусь, где-то на позиции надумал почистить заряженный автомат, видимо, задел курок и прошил себя очередью. Не могу передать, как мы горевали, его любила вся батарея.

Таким же общим любимцем был ординарец Мурза. Тоже храбрец, но, в отличие от Красногира, бесшабашный. Казалось, от природы был лишен инстинкта самосохранения. Однажды выкинул такой номер. Я был на наблюдательном пункте у командира пехотного полка, мы с ним о чем-то толковали, сидя в окопе. Вдруг прибегают, зовут. Передовая проходила через бахчу, Мурза под перекрестным огнем полез за арбузом. И ведь не задело, словно заговоренный. Я сильно его отругал, но арбуз мы все-таки с полковником отведали.

Раз уж зашла речь о храбрости, скажу, как сам я чувствовал себя на войне. В книгах, кинофильмах старых вояк спрашивают, было ли им страшно. Они, как правило, отвечают, что да, было, соль не в том, чтобы не бояться, а в том, чтобы иметь мужество подавить страх. Может быть, у многих это так. Я же принадлежу к тем, у кого страх и бесстрашие чередуются.

Я уже упоминал о Крутой балке, в которой мне пришлось принять боевое крещение. Заключив нашу сравнительно небольшую группировку в кольцо, немцы начали методически уничтожать угодивших в капкан. Минометный и артиллерийский обстрелы не прекращались ни на минуту в течение нескольких дней и ночей. Особенно тяжело переносились налеты бомбардировщиков. Чудовищный грохот, разрывы, даже если они где-то в 100-200 метрах от тебя, кажутся буквально рядом. От панического ужаса я чуть не потерял сознание, сидел в ровике, согнувшись в три погибели, минут пятнадцать-двадцать, пока длился этот ад. Потом опомнился, невероятным усилием воли заставил себя выглянуть. Пушки чудом уцелели, расчеты тоже укрылись в ровиках. Пронесло!

В тот же день, однако, судьба подкинула еще одно испытание. Ближе к вечеру на батарею пожаловал командир дивизиона, остался доволен тем, что для нас все обошлось без потерь, потом сказал, что хочет переместить мои орудия примерно на полтора-два километра. Там пехотные ряды сильно поредели, если противник сунется - встретим прямой наводкой. Он привел меня на выбранную позицию, показал, как поставить пушки, и велел возвращаться на свою огневую, ждать приказа. Беда, однако, в том, что шли мы не по дороге, а тропками по сильно пересеченной местности - овражки, холмы, рощицы. Я заблудился и вышел прямо на заградотряд.

У меня были кое-какие представления о том, что это такое. Созданные для борьбы с дезертирами и перебежчиками, заградотряды сыграли свою роль в тяжелую для нас пору отступлений. Не знаю, сохранились ли они на заключительном, победном этапе военных действий. Рассказывали, что туда отбирают людей беспощадных и жестоких, у которых не дрогнет рука покарать труса и предателя. Насколько это так, мне предстояло теперь испытать на собственной шкуре. Их было двое - старший лейтенант и старшина, офицер был изрядно пьян. Не вступая в расспросы, он кричал, что я решил податься к немцам, позорю гордое звание советского человека. Особенно врезались в память слова: "Двойной позор тебе, гордому сыну Кавказа!" Начал поднимать автомат, но стоявший рядом старшина придержал его рукой и сказал:

- Погоди, старшой, пусть объяснит, куда шел.

Я сказал, что ходил на рекогносцировку, заблудился.

- Врешь! - заорал старший лейтенант. - Я тебя сейчас пристрелю как собаку!

Но старшина не уступал.

- Может, он правду говорит, потом, посмотри, совсем мальчишка. Отпусти его, не бери грех на душу.

Тот, однако, не унимался, продолжал кричать:

- Пусти, я его сейчас!..

Старшина крикнул:

- Иди, не бойся!

Я повернулся и пошел. До поворота дороги, где можно было укрыться за деревьями, метров двадцать. Прошагал половину этого расстояния и слышу сзади звук взведенного курка. Тогда я обернулся, ни живой ни мертвый и выдавил из себя:

- Стреляешь, стреляй в грудь, не в спину.

Старшина опять с силой пригнул руку своего начальника книзу и закричал:

- Уходи, тебе говорят!

Я повернулся, прошагал оставшиеся несколько метров и, очутившись под спасительным прикрытием леса, задал такого стрекача, что чуть не перемахнул всю Крутую балку до другого заград-отряда.

Потом, уже придя в себя, я стал размышлять, случайно ли пьяненький старший лейтенант не нажал курок. Не было ли это спектаклем, разыгранным по заранее продуманному сценарию с целью запугать насмерть, чтобы мысль о дезертирстве, если она и была, впредь отвергалась с порога?

Как бы то ни было, хотите верьте, хотите нет, после этого потрясения я перестал бояться, просто забыл, что такое страх. Даже начал бравировать своей удалью: не залегал в ровик при артоб-стреле, не торопясь пересекал простреливаемое оружейным огнем пространство. В конце концов схлопотал выволочку от начальства за безрассудство и дурной пример, который я показываю подчиненным, лезя на рожон.

Мое бесстрашие, однако, подверглось еще одному испытанию, когда батарея заняла позицию у Днепра. Ничто не предвещало беды. Мы спокойно отрыли укрытия для пушек, добротные ровики для расчетов и расположившегося здесь же взвода управления. Поставили полевую кухню, пообедали, вдруг над головами послышался нудный, протяжный гул. Его узнавали безошибочно - "Рама". "Жди неприятностей", - буркнул кто-то, остальные отмахнулись: может быть, пронесет, ведь не узнаешь, кого высматривал фашистский летчик.

Увы, именно нас. Не прошло и получаса, как на батарею налетела эскадрилья "музыкантов", как окрестили низколетящие штурмовики. Сбросили бомбы над орудиями, развернулись, осыпали пулеметными очередями людей в ровиках, затем по второму кругу над орудиями, и так несколько заходов, пока не истратили весь боезапас. Этот первый налет мы, уже привычные к бомбежкам, перенесли сравнительно легко, надеясь, что тем дело и кончится. Не тут-то было. В течение нескольких часов, до полной темноты, одна эскадрилья за другой методически утюжила батарею, вдавливая ее в приднепровский песок. Пользовались тем, что у нас не было никакого прикрытия с воздуха. Командование собирало силы для форсирования Днепра, и весь участок напротив Херсона остался под открытым небом.

Мы, конечно, палили по стервятникам из автоматов, противотанковых ружей, кажется, даже подбили один. Но это не принесло утешения. За всю войну не было дня страшнее для моей батареи. Были выведены из строя, искорежены, превращены в груду металла обе пушки, получила ранения треть личного состава. Особенно потрясла всех гибель четырех девушек-связисток - их, укрывшихся в одном ровике, накрыло прямым попаданием бомбы. Под покровом темноты батарея была выведена с проклятого места. Две недели приходили в себя в тылу, получили пополнение, новую технику, и снова военная страда.

Последний раз приступ безотчетного ужаса охватил меня в Прибалтике. Мы совершили долгий марш, чертовски устали. До позиции, которую должна была занять батарея, оставалось полтора-два десятка километров. Решили переночевать. Наскоро укрыли пушки, отрыли землянки, настелили сверху валявшиеся неподалеку ледяные балки, зажгли печурки и завалились. Через некоторое время просыпаюсь от падающих на лоб с потолка капель и невыносимого зловония. Выскакиваем наружу, со сна ничего не соображая, и только теперь обнаруживаем, что покрытием блиндажа послужили обледенелые трупы.

Больше до конца войны я уже ничего не боялся.

С охранительными органами еще раз столкнулся при драматических обстоятельствах. Где-то в Белоруссии батарее пришлось занять позицию перед большим фруктовым садом, принадлежащим, видимо, какому-то колхозу или совхозу. Траектория снаряда могла задеть ветви, стрелять можно было только фугасными. Надо было отбить немецкие самоходки, огонь вели по площади безостановочно, подносчики едва успевали бегать за снарядами. В этой напряженной суете случилось несчастье: заряжающий свинтил колпачок по привычке, поскольку почти всегда до этого стреляли осколочными. Я стоял в десяти шагах от пушек, когда вслед за звуком выстрела раздался грохот разрыва. Поначалу показалось, что это вражеский снаряд, только через несколько секунд до сознания дошло: наш, разорвался у самой пушки, задев за ветку. Наводчик и заряжающий были тяжело ранены, ранение получили еще несколько батарейцев, один осколок угодил мне в переносицу, другой - в левую руку.