С любимыми не расставайтесь (СИ) - Страница 11

На этот раз я согласился сразу, Мишке даже уламывать меня не пришлось. После нашего с Шуркой разговора, после его «поженимся» оставаться наедине с самим собой было всё труднее. И признаваться себе в том, что, несмотря на всю мою безумную к Шурке любовь, несмотря на звериную тоску, от которой иной раз почти невозможно было сползти с постели и начать новый день, потому что мучительно жаркие сны, соленые от спонтанных слёз, высосали все силы, я отчаянно боюсь этого нового и в чем-то неприемлемого для себя качества — Шуркин муж.

Напивался я свински: вливал в себя стопку за стопкой.

Вокруг меня были обычные парни и обычные девчонки. Они обжимались, целовались, смеялись, и это выглядело так привычно и… так правильно. Это была моя среда обитания. Не скажу, чтобы я наслаждался, оказавшись в кругу «своих». Да и какие они свои, когда Шуркины губы у моего лица, его руки, крепко обхватившие мои кисти, подрагивающие в унисон сумасшедшему ритму пульса — самое естественное, что может быть на Земле.

Но тем не менее картина была классической, а я всегда тяготел к классике.

Я упрямо нажирался, топя в водке своё невольное предательство.

Манечка всё время крутилась рядом.

Я уже встречался с этой тоненькой, беленькой девушкой. Один раз на Мишкином дне рождения, другой… не помню, где.

Все называли её Манечкой, и это звучало вполне искренне, хотя и несколько странновато для разудалой студенческой тусни, где слово «козел» произносилось намного чаще, чем слово «пожалуйста».

Манечка не отходила от меня ни на шаг — беспокоилась. Я приглашал её танцевать, грубо прижимал к себе хрупкое тело, бесчувственно тискал маленькую грудь, вяло жевал невкусные губы — пытался быть нормальным, «своим среди своих».

Мишка подходил ко мне, что-то говорил, но я смотрел на него волком, и он оставлял меня в покое.

Не помню, как оказался дома…

Проснулся я на своем диване полностью одетым но, слава Богу, не в кроссовках и куртке. Что-то теплое придавило бок, и в первый момент меня опалило фантомным счастьем: Шурка! Но… Сложив ладошки трогательной лодочкой и пристроив на них раскрасневшуюся щечку, Манечка скромно лежала поверх одеяла, которым заботливо укрыла мою воняющую перегаром тушку. Маленькая, ладненькая, скромная девочка, притащившая меня, пьяного вдрызг, домой и не рискнувшая оставить одного.

Я пошевелился, и она тут же проснулась.

— Дэн, — улыбнулась она. — А я вот… Извини, у тебя некуда больше лечь…

Я совсем не хотел секса, и уж тем более не хотел её — я теперь хотел только Шурку. Но трахнуть её было так… правильно, что я это сделал. Я кончил, как высморкался: освободил до отказа забитую часть тела.

*

Манечка осталась со мной, видимо решив, что я в этом нуждаюсь, и что я достоин этого счастья. Приходила, заботилась, вкусно готовила, кормила. Так же, как и я, она заканчивала институт, какой-то театральный вуз, и высокопоставленный папа умудрился даже пару раз пристроить её в низкопробные сериалы на роль сердобольных подруг страдающих главных героинь. Манечка папу не подвела: была очень убедительна в своей верности и сердечности.

От меня она ничего не требовала, ни о чем не спрашивала. Её не коробило даже то, что я совсем её не хотел, и, по сути, просто пользовался её услугами. Я был полон своим Шуркой и, если честно, совсем забыл, что оттрахал её с похмелья, даже не сняв до конца штанов.

Но однажды она пришла, скромно села за стол и негромко, бесцветно произнесла:

— Я беременна, Дэн. И папа не разрешает мне делать аборт.

Прощай, Англия.

Прощай, Шурка.

*

Я тихо сходил с ума. Я ненавидел Манечку так, что внутри меня гудело адское пламя.

Шурка очень страдал. Он не понимал, что происходит, не понимал моих редких, отрывистых писем, моего странного голоса и категоричного отказа выходить в скайп.

— Дэн, — спрашивал он потерянно и жалко. — Что-то случилось? У тебя неприятности в институте? Или…

Я говорил, что умираю без него, что люблю его страшно. Люблю, люблю, люблю…

Это пугало его ещё сильнее.

— Дэн, — отчаянно утешал меня Шурка, — осталось совсем немного… Потерпи.

Он прислал мне кучу фотографий «нашей» квартиры, и я выл над каждой из них.

Мишка переживал за нас глубоко и искренне, и один раз даже зашмыгал носом, обозвал меня сукой и надолго исчез.

Манечка терпеливо ждала моего решения. Не торопила, не закатывала скандалов. Она была хорошей девочкой, воспитанной хорошими мамой и папой. Мне не в чем было её упрекнуть. И выхода не было…

*

Я удивляюсь, как не умер в тот день, как выдержал самого себя.

Впервые за три этих кошмарных месяца я согласился выйти в скайп.

Шурка был таким родным… Мои колени тряслись, и трясся лежащий на них ноутбук.

— Дэн, чертяка, — радовался Шурка, — наконец-то! Ты совсем извел меня. Все в порядке? Ты скажешь, наконец, что у тебя там творится? Я места себе не нахожу.

Он снова исхудал, осунулся. Скулы остро выпирали, делая лицо потрясающе тонким, изысканно красивым. Этого лица я не стоил. Я стоил Манечки и её пухлых губок, которые очень мило дули в кружку, наполненную горячим чаем с плавающей долькой лимона, и которые совсем не хотелось поцеловать.

— Я люблю тебя, Шурка, — промямлил я еле слышно.

Он пытливо всматривался в моё сволочное лицо, выискивая признаки катастрофы. Шурка всегда мог чувствовать кожей, даже если её не гладили мои сволочные ладони.

— Я тоже тебя люблю… Дэн? Расскажи, что с тобой. Я уверен, мы справимся.

Он не сомневался во мне, мой любимый Шурка, ему и в голову не приходило, что я мог тупо изменить ему, бросить, предать.

— Скоро ты приедешь, и всё встанет на свои места. Вот увидишь.

Пес трусливо поджал изгаженный хвост.

— Я к тебе не приеду, Шурка. Никогда. Я женюсь.

*

Началась моя жизнь без Шурки.

Моя чертова жизнь без любви и счастья.

Я женился на Манечке. Она родила мальчика, очень похожего на неё. Я его полюбил. Потом, спустя два года, у нас родилась девочка с большими синими глазами. С моими глазами. Её я тоже люблю. И разве может быть как-то иначе?

Манечкин папа помог нам с квартирой, у нас просторно и чисто. Современно. Воздушно. Есть где порезвиться детям, и куда пригласить гостей.

После свадьбы я вел себя как скотина: не работал, пил, пропадая на двое-трое суток, трахался со всеми подряд, тщательно упаковывая свой блудливый член в презерватив. Манечка тихо плакала и молчала. Мне было наплевать.

День и ночь я думал о Шурке, при этом стараясь его забыть.

Он не ответил ни на одно из моих бредовых писем, где я низко и пакостно клялся, что люблю только его и буду любить всю свою жизнь. Позвонить ему я малодушно боялся.

Он, конечно же, мне не звонил.

Однажды, напившись до полусмерти, я осмелился…

«Абонент недоступен», — сказали мне по-английски.

Впервые я рыдал в голос. Из меня рвалась душа, которую я сам испоганил. Я разговаривал со своим телефоном, всматриваясь в потухший экран, смаргивая горячие слёзы. Я умолял далекого Шурку простить меня и ответить, сказать хотя бы одно словечко. Я жаловался, как мне плохо, как одуряющее, безнадежно плохо. Как умираю я без него, как хочу к нему в его долбанную Англию, будь она трижды неладна. Я доказывал, что смогу быть ему полезным, что стану его домработницей и, так уж и быть, раз он такой извращенец, нацеплю на себя кружевной фартук…

Я выплакал все глаза.

Шурка, Шурка, Шурка, невыносимо жить без тебя.

Потом я смирился. «Одумался», как сказали вокруг. Я принял свою жизнь без Шурки, и начал её проживать.

Манечкин папа устроил меня в хорошую клинику. Я и правда оказался неплохим, подающим надежды, хирургом. Свой первый аппендикс я удалил блестяще. Манечка радовалась и хлопала в ладошки.

Через два года женился Мишка, так и не признавшись своему Артуру Карловичу в любви.

— Знаешь, Дэн, — сказал он мне в курилке, поправляя цветок в петлице, — может быть, это и к лучшему…