Ржаной хлеб - Страница 5

Таня отрезала от румяного высокого хлеба большую горбушку, налила из крынки полную кружку парного, вечерней дойки молока, пошла в горницу. Матери, конечно, поговорить хочется, расспросить, как проводила Федю, а Тане хотелось побыть одной. Ничего, мать поймет, мать всегда все понимает…

В горнице было прохладнее, чем на улице, и как-то приветно, Таня любила эту комнату больше других, хотя в обстановке ее и не было ничего особенного. Посреди — круглый стол, накрытый льняным желтым столешником, тюлевые занавески на окнах, диван, застеленный ковром, невысокий комод с телевизором, в простенке — трюмо, с расставленными и разложенными предметами девичьего туалета: пудреница, духи, зеленая расческа, серьги. На другой стенке, как водится, всевозможные фотокарточки, над ними всеми — большая фотография отца. Он в военной форме, с автоматом на груди. На плечах хорошо заметны погоны сержанта. Эта фотография — все, что от него осталось: десять лет назад он умер от фронтовых ран…

Приятно, скинув туфли, пройти босыми ногами по крашеным половицам, по легким разноцветным дорожкам — их выткала мать из всякого ненужного тряпья.

Поужинав, Таня переоделась, накинула легкий халатик. Прошлась по комнате, остановилась около трюмо и распушила бело-желтые волосы. Села за стол, раскрыла книгу, хотела немного позаниматься: второй год заочно училась в университете на факультете механизации сельского хозяйства. Полистала страницы — ничего из прочитанного не задерживалось. И Федя не выходил из головы, и нелепый разговор с Потапом Сидоровичем. Чтобы как-то отвлечься, включила телевизор, присела на диван. На экране возникли купающиеся в море. Вот двое отделились от остальных, поплыли навстречу волнам, словно белые лебеди — крыло к крылу. «А меня пробирают и упрекают даже за то, что проводила в дальнюю дорогу своего друга-лебедя», — снова с горечью, с обидой подумалось Тане.

Невеселые ее раздумья прервала старшая сестра Поля. Она рано овдовела — муж погиб вскоре после свадьбы, спасая утопающего; оставшись молодой бездетной вдовой, она теперь всю свою душу отдает ребятишкам детского садика, где работает воспитательницей.

— Танюша, как проводила? — оживленно спросила Поля, выкладывая на стол разноцветные рулончики бумаги. — Это знаешь зачем? Ребяток своих учить буду цветы делать. Все забава.

Поля наконец заметила, что сестра отмалчивается, удивилась:

— Ай-вай, какая тебя блоха укусила?

— Не блоха — человек, — не отрывая глаз от экрана, нехотя отозвалась Таня.

— Да как же это так? Разве что случилось?

— Ничего не случилось. Просто так. Немного пощипались…

— Ты что, с ума сошла, в такой день ругаться? — пораженная, Поля опустилась на стул.

— Совсем не сошла. Он стал издеваться надо мной, оскорбил меня.

— Ай-вай, это как же?

— Вот так. Ножи, говорит, я потеряла.

— Какие ножи? — с испугом спросила Поля.

— Какие, какие!.. Ножи от моего комбайна. Дескать, куда я их подевала. А я их еще прошлой осенью сдала на склад.

— Да к чему Феде ножи эти сдались в такой-то день? — ничего не могла понять Поля.

— Не Феде, — чуть раздраженно объяснила Таня. — Самому, Потапу Сидоровичу. С ним и поцапались из-за этих ножей.

— Ну ты, а я уж не знаю что подумала! — облегченно вздохнула Поля. — Федю-то проводила, спрашиваю?

В этот раз Тане отвечать не пришлось: к ним ветром влетела Зина.

— Танюша, чао. Поля, здравствуй, — с порога закричала она, обращаясь в основном к Тане. — Пришла, золотко, проститься с тобой. Завтра чуть свет уезжаем в свое гнездышко. Давеча звонили по телефону из Атямара. Отзывают моего золотоголового. Сказали, нужно к уборке урожая готовить новую программу концерта. Знаешь, без него эту программу и готовить некому. Он по этой части настоящий артист!

Поля косо посмотрела на Зину, собрала в охапку разноцветные бумажки, вышла — недолюбливала она чересчур бойкую Зину.

— Почему такая кислая? — присев к подруге и обняв ее, спросила Зина, но тут же сама и растолковала: — Что это я о глупостях спрашиваю, словно сама не знаю, кого и куда проводила. Ничего, Танюш, ничего! Все пройдет, как с белых яблонь дым! Помнишь, как писал Есенин? Только голову не вешай!

— Пройдет, пройдет… — рассеянно повторила Таня.

— А мы ландышей набрали в лесу. Так их много — хоть косой коси. Хотела тебе принести, так ты сама — товарищ Ландышева. Неспроста у тебя фамилия такая — похожа на эти цветы.

— И я люблю их. Только времени нет ходить за ними, — вздохнула Таня.

Зина, чувствуя, что Таню не удается разговорить, вскочила, с деланной опаской воскликнула:

— Ой, мне пора!

— Посиди, картину досмотрим, — не очень настойчиво предложила Таня.

— Картина старая, я ее уже несколько раз видела. И Захар наказывал не задерживаться. Когда будешь в Атямаре, заходи обязательно, где квартира моя — знаешь. Если не зайдешь — рас-сер-жусь! Это и хотела тебе сказать. Ну бывай, Танюша, чао! — Зина чмокнула подругу и опять, как вихрь, вылетела из комнаты.

— Ушла балаболка? — тотчас появившись, усмехнулась Поля.

— Проститься приходила, — коротко объяснила Таня и юркнула к себе за перегородку.

— Ай-вай, или уже ложишься? Почему так рано? — не отставала Поля.

— Лягу, Поля, устала, и не расспрашивай меня, не надо, — тихо отозвалась Таня из своей боковушки.

Поля сочувственно вздохнула. Под ее проворными руками трудолюбиво зашуршала разноцветная бумага.

Ранним утром Таня прямиком направилась к колхозному складу. Ее не оставляли в покое комбайновые ножи: а вдруг «Сам» не зря на него напустился?.. Ремонт своего СК Таня закончила давно, пораньше многих других; все поношенные части заменила, что надо подправила, смазала, на днях снова проверила мотор на холостом ходу — работал как часы. Да и про злополучные эти ножи никогда она не забывала, только со склада взять не торопилась: знала, они там лежат в сухом месте, зачем же задолго до выезда в поле ставить их? Пойдут дожди — заржавеют, ребятишки из озорства снять могут — от этого никто не застрахован.

Нет, все у нее как будто в полном порядке. Хлеба в этом году в колхозе уродились тучные — лошадь с упряжкой утонет в них, и налив отменный. Комсомольцы на собрании дали слово: работать так, чтобы ни одного зернышка не оставить в поле. И уж не оберешься стыда, если она сама, секретарь комсомольской организации колхоза, отстанет от товарищей. Нельзя, никак нельзя!

Шла, про ножи эти, про скорую уборку думала, а за всем этим — все то же: как он там, Федя, где сейчас едет, скучает ли о ней?

Еще издали Таня увидела, что широкие двери склада открыты, и обрадовалась: значит, Кузьма Кузьмич, а проще — Директор — так звали его на селе — на месте. И когда уезжал на войну, и когда пришел с фронта, Кузьма Кузьмич носил свое доброе имя. Домой он вернулся жив-здоров, как говорится, коммунистом, с несколькими медалями. Правда, левая рука в локте не сгибалась — шальная пуля задела, однако не помешала сразу же окунуться в работу. За такую вот деловитость весь Атямар и прозвал его Директором. А в том, что прозвали его именно так, вроде сам оказался виновен.

По здешним обычаям Кузьму Кузьмича, как и всех тех, кто возвращался с фронта, встречали всем селом. Родные-близкие от радости слезу уронили, другие поплакали, вспомнив своих, которые уже никогда не вернутся.

За угощальным столом, когда Кузьма Кузьмич рассказывал, как он воевал, старичок — шабер Авдей Авдеевич разговорился с фронтовиком:

— Я вот гляжу, Кузярка, на твои плечи и никак, елки-моталки, не уразумею: это что за красные язычки поперек твоих погонов? Ты что, охвицером был?

— Не офицером — сержантом, — сказал фронтовик и согнутыми пальцами правой руки поправил свои черные с проседью усы.

— Это кто ж они, стержанты, которые скребнями чистят лошадей? — подвыпив, домогался старик, зная, что застолье начинает прислушиваться.