Ржаной хлеб - Страница 39

Быстрым взглядом Тиша окинул стол: все было приготовлено к угощению, но угощенье еще не начиналось: тарелки чистые, рюмки пустые, бутылка «Экстры» не открыта.

— Простите, я на минуточку, — он направился к двери.

— Да, да, — по-своему истолковал Пуреськин намерение Тиши. — Иди, иди, пригласи женщин. Без хозяек что за стол, что за угощенье?

На кухне Маша успела уже выложить из сумки привезенные с собой гостинцы: свекровь уже сказала ей о госте.

— Вот это возьму я, — Тиша взял бутылку коньяка, за которой и пришел сюда, показал жене на целлофановые пакеты с антоновкой и жареной уткой. — А это ты возьми. И пошли, мама: Петр Прохорович наказывал вас привести. Какой, говорит, стол без женщин!

— Прямо так уж и сказал? — усомнилась мать.

— Слово в слово, мама, так и сказал.

— Да как-то вроде и неудобно, больно уж большой начальник! — колебалась Олда. — Аж сам Пуреськин!

— Да разве он не такой же человек, — засмеялась Маша. — Пойдемте, мама, раз зовут.

Тиша поставил на стол бутылку коньяка, Потап Сидорович удивился:

— Ты же, говорил мне, не пьешь. Или помаленьку приучился?

— Нет, батя, не научился. Тебе подарок.

— Ну, спасибо, сын! Сейчас мы его и распробуем.

Миша и Олда добавили к столу яблоки и золотистую утку, Пуреськин весело сказал:

— Да у вас здесь на целую свадьбу! — И поторопил женщин: — А вы что ж, милые хозяюшки, словно из прошлого века эрзянские молодухи!

Он ободряюще рассмеялся, повернулся к Саньке, допытываясь, как его звать и сколько ему лет. Мальчонка, набычившись, поглядел на незнакомого дядю и спрятался за мамкин стул…

Поднявшись, Потап Сидорович предложил выпить за приятную встречу. Выпили и гости, и хозяева; еще более внимательно отнеслись к закускам и еде — все проголодались.

Пока непринужденно ужинали, за окнами совсем стемнело, Санька запросился спать — умаялся с дороги, разомлел. Маша с Олдой пошли его укладывать, чуть повременив, отправился за ними и Тиша: у отца и Пуреськина могли быть свои разговоры…

Некоторое время Потап Сидорович и Петр Прохорович молчали; вроде бы усмехнувшись, Сурайкин налил в рюмки коньяку, поднял свою, Пуреськин молча чокнулся и молча выпил. Мучился он в эту минуту: с чего начать неизбежный разговор? Ох, как не хотелось, претило ему наигранно бодро делать этот дурацкий шаблонный заход: «Как со здоровьем, Потап Сидорович?»

— Хорошо, что сам приехал, Петр Прохорович, нарушил молчание Сурайкин. — Избавил меня от лишних хлопот. Сам хотел к тебе ехать, на беседу проситься.

— В любое время приезжай, Потап Сидорович — Пуреськин был благодарен за то, что старик снял с него необходимость начинать разговор, пусть даже просто отложив его. — Всегда рад видеть тебя, Потап Сидорович. О чем же побеседовать хотел? Наболело что? Давай — выкладывай.

Потап Сидорович ответил не сразу.

Он крутил пальцами тонкую ножку рюмки, сухое морщинистое лицо его стало суровым. Что творилось у него сейчас на душе? Какие мысли стучались-бились в этот костистый, слитый с лысиной лоб? Что видели, во что всматривались его суженные от внутреннего напряжения, выцветшие глаза?..

Глубоко вздохнув, он объяснил:

— О себе хотел поговорить, Петр Прохорович.

— Слушаю, Потап Сидорович. — Пуреськин, чтобы ободрить как-то, пошутил: — Хотя будто хорошо тебя знаю и по анкетным данным и по работе.

— Я не об этом, Петр Прохорович. — Сурайкин строго, требовательно посмотрел на секретаря райкома. — Про самое главное. Скажу тебе не хвалясь: колхозу отдал все, что мог, это ты и сам хорошо знаешь. Работать и дальше на таком же пределе не сдюжу. Устал, что-то моторчик дает перебои, нет-нет да и прихватит. Боюсь, Петр Прохорович, из-за этого колхозные дела под уклон пойдут. А мне это, поверь, — камень на сердце! Говорю тебе: что смог сделать — то сделал, на какую высоту смог поднять колхоз — поднял. А выше поднять — не по мне уж. Тут молодые силы нужны. Так что отпускайте уж на пенсию. И годков-то мне порядочно — шестьдесят пятый, давно пора…

Пуреськин, волнуясь, смотрел на этого пожилого человека, и ему было неловко, стыдно за то, что колебался, не знал, как начать этот неизбежный для обоих их нелегкий разговор, сомневался, поймет ли тот необходимость такого разговора. И начал этот прямой разговор не он — Сурайкин. И не о себе тревожится он — о колхозе!

— Скоро у нас отчетно-выборное собрание, — поспокойнее, выложив для себя самое главное, продолжал Сурайкин. — Сделаю отчет и попрошу колхозников, чтобы избрали другого председателя. Дело сейчас уж не во мне, Петр Прохорович. Надо думать о том, кто будет вместо меня.

Еще раз мысленно поблагодарив Сурайкина, Пуреськин заметил:

— Потап Сидорович, ты говоришь так, словно вопрос уже решен.

— Я считаю, что решен, — спокойно ответил Сурайкин. — Думаю, и ты возражать не станешь.

— Ну, если настаиваешь…

Пуреськину было не по себе и оттого, что не сказал Потапу Сидоровичу о том, что не позже как вчера они говорили о нем с членами бюро райкома. Да и надо ли было говорить об этом. Сам он все сказал, оказавшись покрепче, позначительней, чем он, Пуреськин, думал, беспокоясь о нем же…

— Ладно, Потап Сидорович, допустим, так и решим. А кто тот человек, который тебя заменит?

Сурайкин взглянул на секретаря райкома настороженно, чуть ли не подозрительно.

— Если думаете кого-нибудь из района привезти, лучше и не пытайтесь, ничего не получится: колхозники не примут. Теперь не те времена…

— Я об этом и не думаю, Потап Сидорович, — засмеялся Пуреськин. — Сам понимаю, вижу, люди выросли! Как вот, например, на твой взгляд мог бы Назимкин председателем стать? Ваш — не привозной.

Сурайкин кинул на Пуреськина удивленный взгляд, с некоторым вызовом осведомился:

— Это что — мнение райкома?

— Никаких решений, никаких рекомендаций райком не принимал. — Пуреськин предупредил: — Разговор только между нами.

Словно сам с собой советуясь, Сурайкин потер лоб, лысину.

— У Назимкина, безусловно, вывеска яркая, диплом громкий, университетский. И мужик старательный. Но не все в дипломе, Петр Прохорович. Для того чтобы вести такое большое хозяйство, одного диплома мало. Хороший, говорю, мужик, но пока жидковат для этого. Нет у него еще опыта, житейской мудрости.

Пуреськин удивился и порадовался тому, что Сурайкин ответил на его, прощупывающее, предложение почти теми же словами, что и члены бюро на вчерашнем, непланируемом совещании.

— Колхоз, Петр Прохорович, не учебный класс в школе, — обосновывал свое несогласие Сурайкин. — Тут самому каждый день решения принимать надо. Порой и неожиданные… Если уж по-настоящему решать этот вопрос, тогда лучше Радичевой никого не найдешь, верь слову. Схватывался с ней немало, а если ей передам, душа спокойна будет.

Пуреськин, что называется, выложил на стол все карты:

— Я тоже бы за нее, Потап Сидорович. Да в школу она обратно просится.

Сурайкин несговорчиво, укоризненно покачал головой.

— А вот это уж мне не понятно! Колхоз совсем хотите оставить без руководства? Секретаря партийной организации — директором школы, председатель колхоза уходит на пенсию, а вместо него — вчерашнего студента? Да вы что там, на самом деле, в райкоме?

— Потап Сидорович, а если она не согласится?

— На то есть партийная дисциплина, Петр Прохорович, — Сурайкин сдержанно, одними губами, усмехнулся. — Меня, между прочим, тоже не больно спрашивали, когда из школы забрали. Дисциплина для всех коммунистов одинакова.

Зная, что никакая трапеза не обходится без чая, Олда внесла кипящий самовар, довольно доложила мужу о внуке:

— Спит, ручкой-ножкой не шелохнет!

Разговор хозяина и гостя сам по себе прервался, но теперь это уже было неважно — разговор состоялся.

Отчетно-выборное собрание подходило к концу.