Рыжий ослик или Превращения: книга о новой жизни, которую никогда не поздно начать - Страница 13

Шухлик резво поскакал на Танбала, но перепрыгнул и нежданно обрушился всеми копытами на шипа-стую башку Кайсара, расколов её, как трухлявый пень. Тут же развернулся и со всего маху лягнул Бетоба точно в нос, совершенно его расквасив.

Танбал закудахтал от ужаса и снёс яйцо всмятку. Кайсар, ничего не видя и не соображая, крутился на месте, упрямо пытаясь боднуть хоть кого-нибудь, кто подвернётся.

Тут и подвернулся слепо ковылявший Бетоб. Получив шипами по разбитому носу, он горестнд квакнул и отскочил, угодив прямо в зыбучие пески. Ещё с минуту слышалось его хриплое кваканье, пока песок не сомкнулся над головой. Последним исчез длинный фиолетовый язык, извивавшийся над песком, будто ядовитое растение. А вместе с ним — кашель, чихание и ломота в костях у Шухлика. Как рукой сняло!

— Пере-пере! — кудахтал Танбал, уворачиваясь от обезумевшего Кайсара. — Мирие!

Шухлик примерился и одним ударом, как дровосек колуном, расщепил Кайсара пополам. Братец-упрямец крякнул, будто старый дуб, сокрушаемый ураганом, и затих навсегда.

— До завтра! — крикнул ослик вслед Танбалу, который удирал, взмахивая варёными крылышками.

Вернувшись в Багишамал, Шухлик застал у пруда шакала Чиябури и дайди Дивана-биби. Они оживлённо беседовали на шакальском языке.

— Что это за имя такое дурацкое — Диван-биби? — тявкал Чия-бури.

— Именно что дурацкое! — радостно соглашался дайди, тоже потявкивая. — Понимаешь ли, шакалок, много лет назад у нас в доме был диван с колесиками. Я любил ездить на нём по улицам, приговаривая "би-би! би-и-б-и-и!", чтобы прохожие расходились. С тех-то давних пор меня и прозвали — Диван-биби.

— Я бы обиделся! — взвизгнул шакал.

— Представь, шакалок, и я, глупец, обиделся! — завыл дайди очень натурально. — Настолько, глупец, обиделся, что ушёл из дому.

Диван-биби посыпал свою лысую голову травой, которая сразу прижилась — даже несколько жёлтеньких цветочков распустились, — и продолжил:

— Долго бродил в одиночестве по свету. Но со временем понял: нет никаких обид в этой жизни! И нет ничего важнее самой жизни. Мы родились, чтобы жить, обретая добро и любовь. Примерно так, как пчёлы собирают мёд. Такое у нас задание. Если в душе добро, ты идёшь лучшими дорогами жизни и не лезешь в капканы, как некоторые, — не будем указывать пальцем, кто.

У Чиябури уже зажила нога, повязку сняли, и он стал прежним, настырным, вредным и приставучим шакалом.

— Добро, любовь, душа — какая-то тёмная заумь и сплошная дурь! — Очень неприятно оскалился он. — Ты, дедок, говори, да не заговаривайся! Кто такие «некоторые»? Укажи прямо пальцем!

— Это опасно — тыкать пальцем, — покачал Диван — биби зелёной шевелюрой. — Всякое может случиться!

Чиябури клацнул зубами:

— Ой-ой-ой, не надо пугать! Чем только в меня не тыкали! И всё нипочём! Эх, честно скажу, так хочется за палец тяпнуть! Впрочем, и ослиный хвост подойдёт! — покосился он на Шухлика. — Давненько не кусал.

— Не шали, шакалок, не то опять в историю влипнешь, — предупредил Диван-биби.

Однако тот подскочил к Шухлику и уже разинул пасть, собираясь-таки цапнуть за хвост. Дайди прошептал какую-то скороговорку, указывая пальцем на шакала, и в тот же миг он превратился в розовую свинью. Всё как полагается — пятачок, хвостик завитушкой!

— Ну, прекратите издеваться! — захрюкал Чиябури. — У меня же душа шакалья! Куда это годится — шакал в свинячьей шкуре?! В конце концов я сам себя искусаю до смерти.

— Смотри-ка, о душе заговорил! — усмехнулся дайди. — Катись ты со своей шакальей душонкой! — хлопнул он ладонями. — Чтобы духу твоего тут не было!

И действительно, свинья покатилась-покатилась по тропинкам, по дорожкам, меж деревьями, прочь из сада, хрюкая и тявкая через раз, оборачиваясь постепенно шакалом. Только пятачок остался поросячий.

— Что же получается? — спросил Шухлик. — У Чиябури совсем нет света в душе?

Диван-биби, задумавшись, сорвал с головы цветочек, понюхал и обратно посадил.

— Есть, конечно, свет, да очень слабый, рассеянный. Хоть мы на шакала зла не держим и прощаем его неблагодарность, но пусть себе живёт, как знает, в своей пустыне. А в саду Багишамал ему делать пока нечего.

Дайди поднялся, и видно было, что он опечален. Даже цветочки на голове чуть привяли. Плотно запахнув полы халата, он пошёл к своей кибитке под платаном, напоминая издали засушенный красный перчик.

Шухлик подметал шакалий дух и думал, поглядывая вслед дайди: "Тот, кто долгие годы бродит по миру, у кого сад внутри и вокруг, должен многое знать и быть очень мудрым. А знания и мудрость живут, видимо, рядом с печалью, которая жжёт, как печка. Печаль мудреца — это, наверное, забота, волнение и хлопоты о тех, у кого в душе мало света".

День уже угасал. Света было не больше, чем в душе шакала Чиябури. Но уже появились звёзды и полная улыбка луны.

Шухлик навестил свои деревья. Погладил каждое и вдруг сообразил, что деревьев прибавилось. На два больше — не пять, а семь! Они чувствовали себя хорошо, хотя плодов покуда не давали. Ослик пошептал что-то ласковое, ободряющее и отправился спать.

Оставалось ещё три дня войны.

Танбал с утра поджидал на прежнем месте. Сидел на обломках Кайсара, почитывая газету. В очках и та-'почках, в соломенной шляпе с петушиным пером он выглядел на редкость добродушным. Такой милый толстячок!

— Обещают на сегодня грозу с градом и молниями, — засопел он, увидев Шухлика. — Кстати, угадай, пожалуйста, слово из четырёх букв! Животное, обитает в пустынях, под угрозой исчезновения, занесено в Красную книгу. Есть «Л» и "Е"!

— Это мой предок, — ответил Шухлик. — Дикий африканский осёл!

— Как бы не так! — подскочил Танбал. — Слишком много букв — «дикийафриканскийосёл»! Это, прошу прощения, — «лень»! Из семейства оленей, вероятно. Такое милое животное лень, а под угрозой исчезновения! Очень обидно! Уже занесено, представь, в Красную книгу! Подумай, не ты ли виноват?

Танбал скомкал газету и запустил в Шухлика. Она просвистела, как пушечное ядро.

За газетой полетела шляпа. Яростно вращаясь и кукарекая пером, она неслась над пустыней, будто газонокосилка, — срезала по пути холмики и бугорки, кусты саксаула и верблюжью колючку. Ослик едва успел подпрыгнуть, спасая ноги.

А Танбал уже метнул сразу обе тапки и следом очки. Тапки порхали неровно, точно летучие мыши. Вверх-вниз, влево-вправо, — не уследишь! Только слышно, как скрипят — то ли гвоздями, то ли зубами. Им так хотелось вцепиться в ослика — кто вперёд! — что они столкнулись, не долетев. Кувырнулись в воздухе, шлёпнулись оземь и, униженные, расползлись, пятясь, как раки.

Зато очки ослик прозевал. Незаметно подкрались. Прыгнули и оседлали нос, ухватившись дужками за уши. И стряхнуть невозможно! Какие-то особенно хитрые очки. Сквозь их стёкла Шухлик видел вроде бы лучше, чётче, но совсем не то, что происходило на самом деле.

Танбал показался отцом родным — заботливым и участливым. Хотелось обнять его и никогда не расставаться.

— Драгоценный мой, рыженький, золотой! — ворковал Танбал без умолку, заговаривая уши. — Я тебя ни в жизнь не брошу, не оставлю, не покину. Ненаглядный мой, мы всегда будем вместе. Иди ко мне, голубок! Отдохни на моей груди!

Пожалуй, перестарался братец-лень. Слишком приторной и длинной была его речь. Шухлик понял, что делать. Закрыл глаза, чтобы очки не обманывали, и пошёл вслепую на голос Танбала. И вот, когда услышал совсем рядом его тяжёлое, сиплое дыхание, ударил наугад копытом. И попал!

Шухлик бил стремительно и точно, будто вовсе не копыто, а рыжая молния сверкала над пустыней.

— Вот тебе гроза! — приговаривал он. — Вот тебе град и молнии! Вот тебе лень из семейства оленей! Исчезни наконец проклятый!

— Всё-всё-всё! — завопил Танбал. — Сквозь землю провалюсь! В воду кану! В Красную книгу запишусь!

Шухлик плюнул и отправился домой с закрытыми глазами. Хорошо, что кукушка Кокку непрестанно куковала, как специальньпЧ звуковой маяк для слепых.