Рыцарский долг - Страница 69

Робер налил вина, надолго приложился к кубку, опорожнил его, вытряс капли на язык, довольно запыхтел, поправил усы и продолжил:

– В общем, оценил я обстановку, понял, что битва давно закончилась, увидел следы наводнения. А солнышко пригревает, трупы, того, сам понимаешь… Ну, думаю, если я отсюда не уберусь, то тогда точно Богу душу отдам. Разогнал стервятников, сбросил доспехи, чтобы не мешали, кое-как перевязал раны, приспособил вместо костыля обломок копья, да и захромал по ущелью в обратную сторону. Почему в обратную? Хоть убей не скажу! Крови я потерял изрядно и уже почти ничего не соображал. Шел я так день, потом ночь, пока совсем сил не лишился. Ну, думаю, от смерти все же так и не смог убежать. Высмотрел неприметную ложбинку, залег. Тут у меня горячка и началась. Долго ли лежал – не ведаю. Очнулся, словно тот тамплиер Годдар из легенды, – подо мной меховая подстилка, над головой звезды переливаются, где-то неподалеку ручей весело так журчит, рядом костерок потрескивает, а дымок, от него идущий, чем-то вкусным пропитан, так что слюнки текут. Только вот у огня сидела не сарацинская принцесса, а древний старик, одетый в шкуры. Оказалось, отшельник, в горах живущий сорок лет, Ансельм. Он меня нашел и травами целебными выходил.

Робер увлекся и повысил голос, при этом охранники явно оживились и начали вытягивать шеи. Жак повернул к ним голову и сделал страшное лицо. Хор и Папикий немедленно скрылись за мачтой.

– Дня через три я окончательно пришел в себя, – продолжал между тем Робер. – Тут и припомнил свою шуточную клятву. Ну, помнишь, тогда, ночью, побожился, что если живым останусь, то подамся в отшельники. Вот, думаю, это и есть знак свыше. Делать нечего, меч свой закопал и стал готовиться к послушанию. Ансельм, как узнал о моем решении, обрадовался несказанно: «Мне, – говорит, – недолго уже осталось, а этим местам без нашего брата-отшельника никак нельзя оставаться. Только так сразу тебе здесь оставаться нельзя – не выживешь. Нужно научиться от лихих людей укрываться да хлеб насущный добывать». Два месяца он меня по Трансиордании водил, отшельничьим наукам обучал, так что теперь я эти горы знаю не хуже, чем родное мерланское болото. Ох и места, я тебе доложу, приятель! Одни подземные реки, что на десятки лье тянутся, чего стоят… Будет время, расскажу о таком, чего ты в жизни не слышал и не видел. Вот так, от ущелья к ущелью, добрались мы, наконец, и до нашего места боя. Там-то уже, кроме косточек обглоданных, ничего не осталось. Решил я хоть их похоронить по-христиански. Однако искал-искал, а доспехов-то ни твоих, ни братьев не нашел. Не оказалось там также и останков Толуя и Чормагана, а вместе с ними пропали и кибитки. Пал я на колени перед Ансельмом: «Христом Богом прошу, – говорю, – пока я обет не принял, помоги разузнать, что с моими друзьями случилось». Ну, старику это что «Отче наш…» прочитать – он ящеркой по скале поднялся, сразу же увидел, что после землетрясения появился новый завал, да меня по камушкам к монастырю и привел. Там я и понял, что случилось, а чего не понял, мне Ансельм объяснил. Проводил меня через расщелину к выходу, по которому вы это место покинули. По оставленным следам сказал, сколько там было человек и как они выглядели. Понял я, что Сен-Жермен и Толуй решили саркофаг здесь оставить, а сами за помощью отправились. Показал он мне и место, где вы его спрятали. Хорошо укрыли тайник, он бы его и не нашел, если бы не знал, что там, в конце галереи, еще одна пещера была.

– Вы вскрыли тайник! – Жак даже привстал с места, выплеснув на палубу вино из кубка.

– Господь с тобой, – ухмыльнулся Робер. – Ты, Жак, как был вилланом, так и остался, хоть по пять золотых шпор на каждый сапог нацепи. Ансельм долго сидел у той замурованной стены, а потом сказал, что внутри находится неупокоенный дух самого великого завоевателя, каких еще не видел свет. Что дух этот заперт древним заклинанием, которое тем, кто тайник сделал, не иначе как сам дьявол нашептал. Что заклинание это не только заперло дух в пещере, но и заговорило пещеру от тех, кто попробует в нее проникнуть. Так что саркофаг там как был, так и остался.

– Ну, слава Богу, – облегченно вздохнул Жак.

– Так то оно, конечно, так, – кивнул Робер, – только отшельник еще сказал, что запертый заклинанием дух войны со временем набирает все больше силы, и если его не освободить в ближайшее время, то позже он, вырвавшись на волю, развяжет войну, страшнее которой и быть ничего не может.

Друзья надолго замолчали. Воспользовавшись паузой в разговоре, слуга подскочил к столу и вытер тряпкой пролитое вино, которое показалось Жаку кровавым пятном.

– Тут, – продолжил Робер, – я и решил, что хошь не хошь, а обет исполнять нужно. Решил отшельником здесь же и остаться. Братья-то, думаю, рано или поздно сюда обратно вернутся, а я спрячусь, да и погляжу на них хоть одним глазком. Заодно и за тайником присмотрю, чтобы чужие до него не добрались. Ансельм мне назначил еще месяц послушания, для испытания твердости веры, да и оставил меня одного. Я для себя пещеру присмотрел. Живу не тужу, охочусь, травы собираю, молюсь. Ох, Жак, такая на меня тогда благодать снизошла, что я уж и не понимал, как это раньше мог в миру жить да смертоубийствами промышлять. Жду не дождусь возвращения Ансельма, чтобы обет принять. И все бы хорошо, но как начну думать о том, как ваша судьба там, в миру, сложилась, так сердце начинает болеть. И видения еще эти почти каждую ночь приходили. То вспомню битву при Бувине, как мы с Недобитым Скальдом англичан рубили, то наше путешествие на «Акиле», турок этих несчастных. А то встают перед глазами багдадские минареты, наш обед на берегу Тигра, да еще глаза Хафизы…

– И что же, решил нарушить данное слово? – изумился Жак.

– Типун тебе на язык, богохульник! – прорычал в ответ достославный рыцарь. – Я долго думал, как поступить. Мучался, молился. Тут-то Всевышний меня и надоумил – я же ведь тогда, ночью, не сказал, что подамся в отшельники сразу после окончания битвы. А стало быть, имею полное право на некоторое время вернуться в мир, чтобы узнать о судьбе моих друзей и, если понадобится, поспешить им на помощь.

– Слушай, а твой Ансельм случайно не иудей? – ехидно поинтересовался Жак. – Уж больно ловко ты под его руководством научился свои обеты толковать…

– Молчи, безбожник! Пути Господни неисповедимы, а именно умение правильно понять посланное знамение и отличает истинно верующего. Короче, не дожидаясь возвращения пастыря, я наточил о камень кинжал, глядя на свое отражение в воде, сбрил отросшую к тому времени бороду, переоделся из шкур в человеч… то есть я хотел сказать в мирское одеяние и отправился в Иерусалимское королевство. Исключительно из присущей всем настоящим христианам горячей любви к ближнему первым делом я посетил Тир. Ибо кто как не Хафиза, не зная о том, что со мной случилось, нуждалась в братском утешении.

– Не сомневаюсь, что она его получила сполна! – рассмеялся Жак.

– Я не мог оставить бедную, истосковавшуюся женщину без утешения, – грозно зашевелил усами несостоявшийся отшельник. – И использовал для достижения этой богоугодной цели самый надежный и действенный способ. Обет целомудрия я, между прочим, не давал.

– Да бог с ним, Робер. У меня и в мыслях не было тебя осуждать. Лучше объясни мне, наконец, как ты оказался в трюме «Акилы»?

– И он еще имеет наглость меня об этом спрашивать? Да только забота о тебе и подвигла меня на это! Я бесконечно признателен тебе за то, что ты позаботился о бедной вдове. Она купила две небольших галеры, четыре доходных дома, постоялый двор и открыла мастерскую по изготовлению пурпурной краски. Мне, правда, пришлось немного помочь одинокой беззащитной женщине и слегка вразумить конкурентов, так что теперь все ныряльщики Тира работают на нее. На третий месяц пребывания в деревне маронитов, когда большая часть дел была улажена, Хафиза, наконец, позволила мне ненадолго отлучиться. Влекомый исключительно заботой о спасении души, я решил наведаться в Акру, чтобы узнать, как там обстоят дела.