Рыцарь любви (сборник) - Страница 47

Колло д'Эрбуа, недавно вернувшийся с юга, пользовался репутацией человека, по жестокости не имевшего себе равного на протяжении всего этого ужасного десятилетия. Кровожадные планы Фукье-Тенвиля не испугали его: ему принадлежало изобретение жестокой казни, известной под именем «нуаяд», которую он с успехом применял в Лионе и Марселе.

– Отчего не доставить и парижанам такого увеселительного зрелища? – спросил он с грубым, хриплым смехом, после чего принялся объяснять сущность своего проекта: две-три сотни предателей – мужчин, женщин, детей, – прочно связанных по нескольку человек веревками, вывозились в барках на середину реки. В дне баржи проделывалась небольшая дыра, достаточная для того, чтобы вызвать крайне медленное погружение барки в воду на глазах восхищенных зрителей под отчаянные крики женщин, детей и даже мужчин. Гражданин Колло уверял, что в Лионе подобные спектакли доставляли большое удовольствие сердцам истинных патриотов.

Обсуждение празднества продолжалось в том же духе. Каждый старался превзойти другого в зверстве и жестокости, заботясь лишь о том, чтобы уберечь свою голову за счет головы соседа. Только двое не принимали никакого участия в разговорах – это был Дантон и Робеспьер. Первый уже давно выказывал все признаки нетерпения и ворчал что-то о новой форме тирании. Робеспьер, в неизменно безукоризненном костюме цвета морской волны, спокойно полировал себе ногти, до мелочей замечая все происходящее вокруг него. Одни ненавидели его, другие завидовали, третьи боялись, но он равнодушно управлял всеми благодаря своему холодному деспотизму и беспощадной жестокости. Невозмутимый, всегда готовый к спокойному, обдуманному ответу, когда вокруг него бушевали страсти, самый честолюбивый из демагогов того времени, он приобрел репутацию неподкупного слуги республики. Мысленно взвесив все высказанные мнения, он сделал из них вывод, целью которого было укрепить еще более свое положение. Готовящееся блестящее празднество заставит народ почувствовать, что во Франции все направляет и всем руководит одна голова, утвердившая новые законы и создавшая новую религию, с богиней Разума во главе, и что эта голова принадлежит Робеспьеру.

Маленькая темная комната была пропитана запахом гари от дымившего камина. Прежде это был изящный будуар надменной Марии Антуанетты, но теперь на всем лежали следы губительной руки великой революции. По углам валялись сломанные стулья с парчовой обивкой, из стола работы Буля была грубо выломана серебряная инкрустация, поперек картины Буше, изображавшей Диану, окруженную нимфами, чья-то неумелая рука нацарапала углем девиз революции: «Свобода, равенство, братство или смерть». И как бы для того чтобы подчеркнуть значение этого девиза, кто-то украсил портрет Марии Антуанетты красным фригийским колпаком и провел по шее королевы отвратительную красную полосу. Стоявшая на столе единственная сильно нагоревшая свеча выводила на стенах причудливые узоры, бросая неверный свет на лица сидевших за столом мужчин.

Один из них, с выдающимися скулами, с чувственным ртом, с тщательно напудренными волосами, был Робеспьер, безжалостный и неподкупный демагог; другой – бледный, с тонкими губами, с хитрыми лисьими глазками, высоким умным лбом и блестящими, откинутыми назад темными волосами – гражданин Шовелен, бывший полномочный агент революционного правительства при английском дворе.

Два дня назад Поль Дерулед и Жюльетта Марни, приговоренные к смерти, таинственно исчезли из тележки, которая должна была доставить их из зала суда в Люксембургскую тюрьму, а сегодня Комитет общественного спасения получил из Лиона известие, что из Северной тюрьмы непонятным образом бежали бывший шевалье д'Эгремон с семьей и аббат дю Мениль. Кроме того, когда армия революционного правительства овладела Аррасом и учредила вокруг города кордон, чтобы ни одному изменнику-роялисту не удалось бежать за границу, около шестидесяти женщин и детей, двенадцать священников, старые аристократы Шермейль, Деллевилль и Галино и многие другие проскользнули через заставы, навсегда избегнув преследования.

В Париже были произведены обыски во всех подозрительных домах, где могли скрываться если не сами бежавшие, то их сообщники. Обысками руководил правительственный прокурор Фукье-Тенвиль в сопровождении кровожадного Мерлена, до слуха которых дошло, что в одном из таких домов два дня прожил какой-то англичанин. Грязная беззубая старуха показала им комнаты, в которых жил англичанин. Она еще не привела их в порядок, так как не знала точно, вернется ее жилец или нет. Он уплатил ей за неделю вперед, объясняла она гражданину Тенвилю. С ним не было никаких хлопот, так как он не обедал дома. Она даже не знала, что он англичанин, и по его акценту принимала его за француза-южанина.

– В последний раз он ушел, когда был бунт, – говорила она, – и я не советовала ему показываться на улицу: на нем всегда было такое нарядное платье, и голодные могли просто все стащить с него. Но он только засмеялся, дал мне клочок бумаги и сказал, что, если не вернется, значит, его убили, а если Комитет общественного спасения станет расспрашивать меня про него, так мне стоит показать эту бумажку, и меня оставят в покое.

Не смущаясь тем, что Мерлен и Фукье-Тенвиль были известны строгостью, с какой преследовали всякие упущения и недосмотры, словоохотливая старуха с гордостью уверяла, что у нее, гражданки Брогар, совесть была чиста, что ее деверь держал маленькую таверну недалеко от Кале, и она всегда сообщала Комитету о прибытии и отъезде новых жильцов. Однако она умолчала о том, что об особенно щедрых постояльцах сообщала сведения позднее требуемого, сообразуясь с их личными указаниями. Так было и в последнем случае с англичанином, но этого она не пояснила почтенным гражданам.

Фукье-Тенвиль вырвал у нее протянутый ему клочок бумаги и не глядя смял его, но Мерлен аккуратно расправил его на колене и с минуту разглядывал четыре строки, написанные в виде стихов на непонятном Мерлену языке. Единственно понятным для каждого оказалось сделанное в углу красными чернилами изображение маленького цветка с венчиком в форме звездочки. Тут оба гражданина разразились проклятиями и ушли с сопровождавшими их людьми, оставив старуху рассыпаться в уверениях, что она предана республиканскому правительству.

Клочок бумаги был представлен Робеспьеру. Тот со свирепой улыбкой смял его холеной рукой и, не сказав ни слова, спрятал в двойную крышку серебряной табакерки, после чего отдал приказ послать за Шовеленом.

И вот теперь, в половине одиннадцатого, Шовелен и Робеспьер сидели друг против друга, а между ними лежал грязный клочок бумаги, прошедший через много неопрятных рук, пока безукоризненные руки гражданина Робеспьера аккуратно не расправили его перед глазами бывшего уполномоченного агента республики при английском дворе.

Но Шовелен не видел ни грязного клочка бумаги, ни бледного, желтого лица сидевшего против него человека. Закрыв глаза, он мысленно перенесся в Лондон, в роскошно освещенные залы лорда Гренвилла, по которым величественно прогуливалась красавица Маргарита Блейкни под руку с принцем Уэльским, и в его ушах звучал ненавистный, деланный голос, повторявший те самые стихи, которые были записаны на лежавшем перед ним листке:

В следующую минуту в памяти Шовелена воскресли уединенные скалы на берегу Кале, он вспомнил, как тот же ненавистный голос пел «Боже, храни короля», услышал ружейные выстрелы, крик отчаяния Маргариты Блейкни, и в глубине его души снова проснулось горькое чувство обиды от сознания постигшего его унизительного поражения.

Робеспьер спокойно ждал, пока Шовелен покончит со своими воспоминаниями. Ничто не могло так восхищать Неподкупного, как вид человека в безвыходном положении, чувствующего, как его все теснее опутывают сети интриг. Заметив тревожное выражение на лице Шовелена, он откинулся на спинку стула, сочувственно вздохнул и спросил с любезной улыбкой: