Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ) - Страница 11

Она верещала, как одержимая, я вскочил на ноги, желая видеть, что там творится, что с ней делают. Но так и не увидел.

Стоящий со мной рядом рыцарь — уже другой, в черном, и даже не рыцарь, скорее оруженосец — тоже принялся орать.

— Что там? — крикнул я, силясь переорать весь этот адский хор.

Неожиданно я оказался ближе к месту действия. Но все равно ничего не видел и вертел головой, начиная задыхаться.

Владелицу замка — бывшую владелицу замка — волокли из цитадели, она отбивалась как сумасшедшая. Это она так страшно кричала; все сердце мое надрывалось от ее крика. Я наконец увидел ее — мельком, сквозь дыры в густой ткани толпы — мотающаяся копна ярких, рыжих или золотых волос, подметавшая землю, и те, кто тащил ее, порой наступали ей на волосы, так что большие пучки вырывались, и множество ног растаскивало их по черному мощеному двору.

— Боже ты мой Иисусе, куда ж ее, куда ее тащат, Пресвятая Дева?

— В колодец ведьму! Собаке собачья смерть!

Даму наконец бросили в колодец — да, питьевой колодец в углу двора — и принялись закидывать камнями, и я на какое-то время даже остался вне толпы — большая часть ее переметнулась к месту казни. Как она кричала, бедняжка — я против воли оказался совсем близко и слышал, как она кричала уже оттуда, из колодца, а потом крики ее резко оборвались, только какое-то время еще гремели камни о камень и орали мужские голоса. Я обнаружил, что стою на коленях, скорчившись и зажимая уши ладонями…

Кто-то меня толкнул ногой, кто-то спросил — я что, ранен? Я встал, пошатываясь. Несколько лиц вокруг меня казались очень бледны, несмотря на жар. Я покачал головой — нет, цел, цел — и отошел к стене, постоять малость.

— Гирода, Гирода, — сказал кто-то кому-то, проходя мимо меня колеблющимся маревом, — ее звали Гирода, даму, хозяйку, ведьму проклятую. Альбигойскую шлюху… Собаке — собачья…

Крики дамы Гироды все звучали у меня в ушах. Я нагнулся, думая, что меня стошнит — но не стошнило. Хотелось лечь прямо здесь и уснуть, умереть, больше ни о чем никогда не думать. Как она кричала, Мари, как кричала… Упокой Господь ее душу…

Тут и появился он, Эд нашел меня сам, слава Богу, он был жив. У меня в глазах все так кружилось, что я даже не сразу узнал его — это было очередное бородатое грязное лицо, сверкающее зубами в оскаленной улыбке победы. Общая толпа переместилась куда-то еще, утекла в одну из улиц; здесь оставалось не так много людей, чтобы я перестал узнавать лица вблизи.

— Братец! Жив? Цел?

Я кивнул, хотел сказать — «Пойдем отсюда, пожалуйста». Но ничего не успел.

— Где был? По домам? Добыл чего?

Я помотал головой.

— А я — смотри! — Брат метнул руку из-за пояса, и я сначала ничего не понял. Тупо смотрел я на какие-то непонятные штуки, красные сморщенные — тряпочки? — рассыпанные у меня под ногами по мощеному двору.

— Что… это?

— Добыча! — воскликнул мой брат и захохотал. — Моя добыча! Лучшая добыча!

Он нагнулся и подхватил одну из этих тряпочек с земли, ткнул мне в самое лицо, и я отшатнулся от запаха свежей крови.

— Это они! Уши! Их уши! Око за око! Зуб за зуб! Ухо за ухо! — выкрикнул Эд, и, к моему ужасу, принялся танцевать прямо на окровавленной площади, высоко подкидывая ноги, как на шутовском каком-то празднике. Он топтал ногами эти предметы — отрезанные человеческие уши — и смеялся, и я так остолбенел от ужаса, что не мог выдавить ни звука.

— За отца! И за Тьерри! За Жана! За Луи! — все выкрикивал мой брат, пьяный своей адской радостью. — Ухо за ухо! Это вам за отца! Это вам за Монжей! Это вам четверицей! А будет сторицей!

— Восемь, — остановившись наконец, сообщил он, усмехаясь поистине дьявольской усмешкой. — С четверых. За одного — с четверых. Вот моя добыча.

— Так ты что, сам резал эти… уши?..

Брат взглянул на меня с такой откровенной, почти детской радостью, что я понял ответ и еще сильней прижался к стене.

— Да ты что? — выдохнул тот хрипло — тоже посадил себе голос — переставая наконец плясать. — Это же не люди! Это же еретики! Они хуже свиней! Хуже сарацин!

— Они еретики, — прошептал я, не в силах смотреть на эти ужасные обрывки плоти под ногами. — А ты еще хуже их, Эд… ты… ты антихрист.

Брат врезал мне кулаком в скулу; я молча свалился наземь.

Лежать казалось почти хорошо. Так спокойно. Я закрыл глаза и сглотнул собравшуюся во рту кровь.

Должно быть, именно тогда, милая моя, я и сделал свой выбор.

Какое-то время было тихо. Потом брат поднял меня на ноги и снова прислонил к стене. Я оставался с закрытыми глазами, потому что хотел хотя бы какое-то время не видеть Эда.

— Прости, что я тебя ударил, — сказал тот — уже нормальным, знакомым голосом, как будто все оставалось, как раньше. Но ничего не оставалось как раньше, ничего. — Ты устал. Я тоже. Война есть война. Но не надо тебе было такого слова говорить.

Я молчал. Брат оторвал меня от стены и прижал к себе. Он пах потом, кровью, жаром — так же, как я. Я заплакал. Брат тоже заплакал и принялся гладить меня по спине — как гладят лошадей.

— Ничего, братец. Я боялся, — сказал Эд сквозь слезы. — Когда ты пропал, я думал — все. А ты живой. Молодец. Это твоя первая битва. Ничего, братец. Это ничего.

Непонятно, откуда в моем теле взялось столько воды, притом что оно все пересохло и умирало от жажды. Все повторяя, что «ничего», брат наткнулся рукой на обломок древка в моей спине и понял, что я-таки ранен. Рана даже начала болеть — теперь, когда мою спину потрогали. Сам Эд остался без единой царапины.

— Пойдем отсюда, — сказал брат. — Мы победили. Дальше без нас разберутся. Пойдем. Что ж ты, так все время и бегал со стрелой в спине? Ах ты, бедняга.

Таким образом, мы с братом не взяли никакой добычи в Лаворе. Никакого нового хауберта, обещанного мне в Каркассоне. Впрочем, тем, кто увлекся было грабежом и потратил на него много сил и времени, все равно пришлось расстаться с добычей: Монфор приказал все сложить и запереть в Лаворской церкви, а тех, кто утаит хоть медную пуговицу, обещал наказывать. Вся прибыль от взятия Лавора, сказал граф, пойдет на оплату издержек новой армии и на возвращение долгов. Он, оказывается, сделал большие займы у своего банкира, купца Раймона де Сальваньяка, и теперь должен был расплачиваться с кагорским купчищей честь по чести. У графа Монфора, говорят, даже вышел из-за этого спор с Анжерраном де Куси: тот рассчитывал хоть что-нибудь получить за сорок дней карантена, кроме похвал за честно выполненный долг, а в итоге только издержался! Мессир Анжерран весьма обиделся и собрался уезжать на север до окончания сорока дней; только господин легат и епископ Фулькон уговорили его остаться еще ненадолго, обещая отдать нашему сеньору прибыль от следующего же замка, велик тот будет или мал. А пока войско хотело отдыха. Раненых было немного, но устали все, как собаки.

Оставшиеся новости о Лаворе мы с братом узнали уже в лагере, через несколько часов после победы. Весь гарнизон — восемьдесят рыцарей — граф Монфор приказал повесить, как простолюдинов; но виселицу сколотили так дурно, наскоро, что перекладина сломалась под первым же смертником, братом дамы Гироды. Этот рыцарь Аймерик был завзятым катаром и вполне заслужил, по словам очевидцев, такую участь — после того, как виселица рухнула, его попросту закололи мечами солдаты, а за ним и всех его людей.

— Что, он такой жирный был, Аймерик, что «одноногую вдову» прикончил?

— Да нет, просто здоровенный. И рыжий, как его сестрица ведьма. Предатель, как все провансальцы — год назад, не более, явился присягать Монфору, сдал ему свой замок Монреаль на милость победителя, даже, говорят, получил от графа новый домен, немногим хуже прежнего… А чуть паленым запахло — сразу прибежал, катарская собака, защищать любимых еретиков в сестрицыну крепость. Перед смертью, между прочим, проклинал Церковь Римскую; так с виселицы прямиком в ад и отправился.

Жителей почти всех перебили — по крайней мере, мужеска пола. Вообще-то такая бойня в домах была, что пойди там разбери, кто какого пола, убивали все, что двигалось и пыталось убежать или драться. Хотя вот один добрый барон из Монфоровых разобрался: он как раз в замке наткнулся на целую комнату, битком набитую дамами ли, или просто девками — дьявол их различит — и с детишками! Те ему все в ноги повалились, он и поступил благородно: примкнул их ключиком снаружи, а ключик отнес Монфору и говорит: «Так и так, господин граф, имеется у нас добыча в лице доброй сотни дам и баб. Что делать будем?»