Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 (СИ) - Страница 48

Ты парень умный, должен понимать, что это значит, сказал Эд. А значит это, что решили и бургундский, и неверский графы поджать хвосты. Наш-то Одон Бургундский еще на графа Неверского обиделся — они вообще все время друг под друга копали, все думали — не поубивают ли один другого. Одону-то и вовсе было терять нечего: он свое еще по дороге на военный сбор получил, когда мы в Лион ехали. Там, понимаешь ли, все войско крестоносное собиралось на святого Иоанна Крестителя. А мы с бургундцами даже опоздали малость, потому как задержались пощипать жирный караван купчишек. Так что даже не заработай Одон больше ни пуговицы за весь поход — он бы в накладе не остался. А с этой землей и непонятно, где выгода, где наклад. Виконтство Каркассонское — большое, у пленного виконта вассалов полно, и все не то что бы в восторге от нового сеньора из окрестностей Парижа. Не говоря уж о графе Тулузском, хитрой лисице: он всю дорогу крестоносцем прикидывался, чтобы его имущества не трогали, а родного племянника, виконта Каркассонского, под удар подставить не пожалел. Однако ручки чистенькими берег всю дорогу: флаг его и палатка в нашей ставке издалека виднелись, красные такие, а самого Раймона (Эд так и говорил, пренебрежительно — Раймона, или даже Раймонишку; видно, таков был стиль французского лагеря) в бою никто ни разу не видал…

Я вяло слушал, наливаясь вином и не зная, что рассказ брата может как-либо коснуться меня самого и моей дальнейшей жизни. Все, что я запоминал из его речей — это примерно следующее: граф Симон де Монфор, настоящий герой и Божий паладин, принял виконтство Каркассонское. Он долго сомневался, но потом попросил капеллана открыть Писание, ткнул наугад пальцем и велел перевести. И выпало ему из Псалтири: «Ангелам Своим заповедает о тебе, и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою». Значит, на то Божья воля, понял граф — и бросил клич среди рыцарей: кто останется в помощь, драться против еретиков, тот покажет себя истинным крестоносцем и получит в награду большие земли. Когда поможет их отвоевать, конечно. Потому как столица, основной оплот нового государства, у Монфора была в руках — а вот все, что вокруг, кишмя кишело враждебными провансальцами. Наемников купить не трудно, только полагаться на них никак невозможно, да и войско из одной пехоты, без рыцарей — это не войско, а так, жалкое сборище.

— И много ли истинных крестоносцев в войске отыскалось?

— В нашем, десятитысячном? Тридцать с лишком человек, — отвечал брат не без гордости. — Остальные завязали добычу в тюки и поехали домой. Навоевавшись.

Мессир Эд решил остаться. Тем более что один из его братьев — старший, сводный — тоже принес оммаж графу Монфору. Своим верным сподвижникам граф Монфор, проявляя хватку истинного сеньора с большим будущим, обещал за верную службу столько, сколько у короля французского не заработаешь за три поколения: земли. Отлученные территории, кто-возьмет-того-и-будет, с крепкими замками, пышными виноградниками, хорошим строительным лесом, а при удаче — с уже готовыми сговорчивыми вассалами.

Они даже говорить по-человечески не умеют, лепечут по-своему, с отвращением сказал Эд. Чернявые, мелкие — сразу видно, с сарацинами кровью мешались. Предатель там на предателе. Сам Карл Великий на них как на мавров ходил, семь лет тот же самый Каркассон осаждал — а мы его за пол-месяца!

Мессир Эд решил остаться — вместе с сыном и сводным братом. Еще из шампанцев в Монфоровом воинстве нашлась пара рыцарей со своими людьми: Робер дЭссиньи и Рауль дАси, оба достойные люди, немолодые и крепкие, оба знали, на что идут. Другие — кто откуда: из Нормандии, из Невера, но по большей части с Иль-де-Франса, соседи и родичи Монфоровы. До ноября кое-как дотянули, успешно воюя по мелочи; День-Всех-Святых в Каркассоне отпраздновали. Тем более что там епископ сменился — наши своего поставили, Гюи де Во-де-Серне, это из-под Парижа, хороший прелат, понимающий, и с оружием знакомый не хуже прочих. А виконт каркассонский, который все это время в темнице просидел, как раз ко дню святой Цецилии ноги протянул. И понятно дело, сказал Эд — кто хочешь помрет от большого горя, если сидеть четыре месяца в темнице собственного замка и с новым хозяином через решетку общаться! А вообще-то жалко, он молодой еще умер, двадцать четыре года; и на вид рыцарь приятный, на провансальца даже не похож, волосы светлые, как у наших, и по-нашему, я слышал, говорил недурно, и католик к тому же… У него, говорят, мать наполовину француженка была. Кузина французскому королю.

Я-то его только мертвым видел, признался брат; ради похорон его, конечно, отмыли, вши темничные с мертвого сами ушли, лежал как святой с надгробия. А сам виноват — почти с еретиками связался? У нас рассказывали — он так и сказал: любой, мол, еретик найдет приют в моем городе, и всякого я буду от христиан защищать. Гроб в соборе долго стоял — провансальцы без конца толпились, плакали как дети… Даже и мне жалко было, я ж был на отпевании. Жена его молодая половину волос себе повыдергала; она со свитой нарочно приходила с мужем попрощаться, я ее видел вблизи, вот как сейчас тебя — лицо все расцарапанное, воет страшно, все как положено, когда защитника лишишься. Потом уехала она — добрый граф Монфор отпустил на все четыре стороны. Даже заплатил ей за права на Каркассон и Мельгейль — шутка ли дело, двадцать пять тысяч серебряных су! Это не считая годовой ренты. Так что Каркассон граф приобрел по-честному — что по-Божески судить, что по-деловому…

Так я узнал — и почти не заметил того, — историю трагической смерти Тренкавеля, виконта Каркассонского, молодого Раймона-Роже, о котором мне предстояло столько услышать в будущем. По первому же разу я пропускал рассказ о нем мимо ушей, все ожидая услышать о более важной для меня смерти, отцовской.

— Об отце сейчас скажу, не торопи. Это же все одно с другим связано, рассказывать надо обстоятельно.

Ну вот, граф Монфор, дай ему Боги здоровья — честный человек и храбрый! — выкупил права на виконтство. Слыханое ли дело? Все равно что если бы крестоносцы на Востоке заплатили Саладину, когда его из Аскалона вышибли! Так нет же, граф сказал — вдова не виновата, домены у нее законные, она хорошая католичка из добрых владетелей Монпелье; мы обижать ее не станем. А вот в сторону тулузского лена, преогромного, как все земли короля да еще вместе с Англией, граф Монфор уже по-другому поглядывал. Раймон-то не спешил еретиков выгонять, и может статься, вскорости с ним надлежало поступить как с виконтом Каркассонским. Граф с легатом там что-то сам по себе проворачивал (читай: мой брат толком не смыслил в происходящем, но виду не подавал). А мы с каркассонскими вассалами воевали помаленьку. Кто новому сеньору не присягнет — у того замок отбирали. Они, южане, драться совсем не умеют: не так плохи в поединках, но что касается осадной войны и машин — тут они как презренные простолюдины: только и знают запереть ворота и со стен всячески ругаться. За неделю одну вылазку сделают — и то много; да неделю их замки обычно и не простаивали, мы их как орешки щелкали, хвастливо заявлял мой брат. Сорок замков, или пятьдесят, за время до весны — не меньше![20]

Провансальцы все предатели, вот как заявил мой брат, ударяя кулаком по полу (мы сидели на полу). Я уже обретал истинное восприятие происходящего: начинал видеть, что львиная котта на Эде потрепана, нечиста и в нескольких местах зашита; под глазами у брата большие круги, кожа на лице обветренная и нечистая, как у того, кто много дней провел в седле и мало спал… Брат мой был малоимущий рыцарь, вчерашний оруженосец, еще не умеющий обращаться с новым званием, потерявший полгода назад любимого отца и наконец-то сподобившийся вывезти на родину его кости, чтобы похоронить. И оттого, что я понимал правду, любовь моя к брату возрастала по мере продвижения рассказа.

О, отец мой, о мой мессир Эд. Чем лучше я понимал, что он мертв — на самом деле умер, больше не сможет меня обидеть, что весь он, все, что осталось от великана моего детства — заключено в небольшом глиняном сосуде, ждущем заупокойной службы в монастырской церкви: хорошо вываренные кости, желтоватый череп… Чем больше я понимал, что мессир Эд мертв, тем более истинный его образ вставал у меня перед глазами. Небогатый провинциальный рыцарь, у которого мало что есть, кроме его чести; с неопрятной, старомодной рыжей бородой, немолодой уже, некуртуазный, из тех, над кем склонны подшучивать придворные кавалеры… Жестокий, страшно боявшийся потерять то немногое, что у него осталось — жестокий из-за этого страха… Слишком сильно привязанный к старшему сыну, не доверявший молодой жене, всем завидовавший, вечно несчастный, и — храбрый, храбрый до последнего. Мессир Эд, муж моей матери, умер как герой, да простятся ему за мученическую кончину грехи вольные и невольные.