Рыбарь - Страница 2

Шикунов хотел было снова задать ему какой-то вопрос, но перебил Быбин – степенный многодетный рабочий:

– Нету, выходит, сил у начальства? Теперь что ж – отдаём за здорово живёшь Иващенково? Хорошо – мои убрались к родне в деревню. Но дом-то остался… Вот вы, – обратился Быбин к Ромееву, – много, должно быть, шли через расположение красных. Жгут они дома у тех, кто с белыми ушёл?

В ответ раздалось:

– Я этим больно-то не любопытствовал, но видел – горят дома!

И человек закончил вдруг странно-приподнято:

– Оттого Расея – избяная, что искони ей гореть охота!

– Охота гореть? – переспросил сумрачно-медлительный, испитого вида Лушин, огородник из-под посёлка Батраки, и нахмурился.

Загадочный человек меж тем достал из-за пазухи потёртый кожаный бумажник, бережно извлёк из него небольшую цветную репродукцию – по-видимому, из журнала. На ней – красивый замок с башней, возведённый на холме подле реки.

В первый момент Ромеев смотрел на картинку, печально улыбаясь, но вот выражение сделалось надсадно-страдальческим, на ресницах заблестела слеза.

– И чего б мне не жить там?! – вдруг проговорил отрывисто, двинул нижней челюстью, точно разжёвывая что-то неимоверно жёсткое, причиняющее боль. – Но не-е-ет…

Лушин, важно-насупленный, усатый, притиснулся к Шикунову, прошептал ему в ухо:

– Придурошный или придуривается.

Утро 6 октября 1918. Состав стоит на запасном пути станции Самара. Солнечно, почти по-летнему тепло. Станция запружена добровольцами Поволжской армии. Красные подступают к городу с запада, с юга, угрожая и ударом с севера. Белые начинают отход на Оренбург и на Уфу.

Гомон, суета, гудки паровозов. На перроне бабы торгуют варёной картошкой, воблой, малосольными огурцами, арбузами и другой нехитрой снедью. По двое проходят молодцы в тёмно-серых суконных френчах. Это вчерашние приказчики, лотошники, мукомолы, молотобойцы, ломовые извозчики. Сегодня они – в эсеровской дружине штаба государственной охраны. Наблюдают за порядком, главное же: выискивают предполагаемых "переодетых комиссаров", ведущих большевицкую пропаганду. Дружинники вооружены однозарядными винтовками "Гра". Франция, где они были сняты с вооружения треть века назад и загромождали склады, сбыла их России как союзнице в войне с Германией.

Ромеев побрился, расчесал на пробор длинные сальные волосы. Пройдя через вокзал на площадь, направился к дому начальника железной дороги, теперь занятому военной контрразведкой. Хмурый дружинник с двумя гранатами на поясе, держа тяжёлую винтовку на плече, будто дубину, заступил путь, нарочито лениво (для фасону) процедил:

– Куда прёшь, как на буфет?

– Важное дело! К начальнику контрразведки.

Дружинник поставил ружьё у ноги, знаком велел Ромееву приподнять полы пиджака, похлопал по карманам штанов.

– Следуй! – двинулся сбоку от пришельца, положив левую руку ему на плечо, правой держа "Гра".

Начальника военной контрразведки Онуфриева на месте не было, и гостя привели в кабинет поручика Панкеева. До германской войны Панкеев служил секретарём суда в Пензе и, хотя потом воевал в пехоте, в армии Комуча сумел устроиться в контрразведку – на передовую его больше не тянуло.

Он сидит за массивным дорогим письменным столом, взирает на стоящего мужика. Тот заговорил неожиданно грамотно, с вкрадчивыми нотками:

– С девятьсот второго, с марта месяца, и до четырнадцатого года – если угодно, извольте проверить – служил, понимаете-с, секретным агентом… Москва, Петербург… Имел восемь награждений! Одно – за подписью его высокопревосходительства господина министра… – назвал фамилию сановника, в уважительной скромности понизив голос до шёпота.

– Действительно? – поручик пренебрежительно хмыкнул, скрывая заинтересованность. – Да вы сядьте. – Кивнул на венский стул.

Гость, со значением помолчав и даже как будто собираясь кашлянуть, но не кашлянув, сел.

"Нос картофелиной, – отмечал Панкеев, – выраженные надбровные дуги. Зауряднейшая деревенская физиономия… если бы не проницательные глаза". Сказал скучно, как бы удостоверяя само собой разумеющееся:

– Желаете служить в контрразведке. Подтвердить награждения не можете…

– Увы-с! – пришелец рассказал, как после Октябрьского переворота скрывался от большевиков, с какими мытарствами добрался до белых.

– Но меня вполне могут тут знать, – поведал он с доверительной многозначительностью: – Вы, господин поручик, не правый эсер будете?

– В партиях не состоял и не состою! – сухо заявил Панкеев, спохватился и покраснел: он, офицер контрразведки, отвечает на вопросы какого-то субъекта. Огрубляя голос, со злостью на себя и на пришельца, спросил:

– Фамилия ваша или как там, чёрт, псевдоним?

Человек с достоинством произнёс:

– Исконная моя фамилия – фон Риббек!

Поручик воззрился на него в изумлении.

Помимо агентурного опыта, невозмутимо говорил гость, у него есть знания из книг о деле разведки и контрразведки: красные от его работы понесут страшный, невосполнимый для них урон.

– Да только, господин поручик, имеется загвоздочка: почему и спросил, не эсер ли вы… Эсеры, которые теперь у вас верховодят, могут мне за прошлое… вполне верёвку. Ведь против них работал-с. Возьмите меня служить, им не открывая. Для пользы ж дела!

Стараясь не выказать замешательства, Панкеев осторожно сказал:

– С моей стороны возражений нет. Вернётся начальник, я с ним переговорю о вас. А пока примите совет: вступайте в полк, в котором оказались. Когда вас вызовем, будет лучше, если явитесь уже солдатом.

И он написал записку командиру полка, рекомендуя принять добровольца на довольствие.

Ромеев в гимнастёрке из желтовато-зелёной бязи, опоясанный ремнём, лежал в теплушке на соломе. Под головой – скатка шинели. Ещё он получил медный котелок, русскую пятизарядную винтовку и два брезентовых подсумка с горстью патронов в каждом.

Добровольцы прогуливались вдоль состава или сидели на траве, что росла меж запасных путей, грелись на осеннем солнце. Другие отправились на привокзальную площадь.

В теплушку заглянул Лушин:

– Слышь? Ты, случаем, не хворый? А то вон амбулатория…

– Не нуждаюсь! – прорычал Ромеев.

Подошедший Шикунов благожелательно заметил:

– А на воздухе-то привольно… Вышли бы.

Лушин добавил, что на перроне из-под полы торгуют самогонкой. Ребята пошли: сейчас принесут "баночку".

Преданно сидя возле своего спасителя, Сизорин просяще потянул:

– Выходи, а? Дядя Володя… – Ему было неловко назвать сорокалетнего человека просто Володей.

Тот порывисто встал, выпрыгнул из теплушки.

– Ну ш-што они там мудрят?! Мне же работать надо, работать, работать!

Добровольцы переглянулись. Ромеев заговорил со злым возбуждением: да, он может с ними в пехоте быть, пожалуйста. Но большевицкие шпики – они ж кругом! Скольких он мог бы зацапать: с его опытом, с его "тонкостью". Для того и пробирался к белым, чтобы в контрразведке служить!

Лушин, не любящий тех, кто пренебрегает возможностью выпить, услышав к тому же, по его мнению, глупость, изобразил человека, который не позволяет себе насмешки, но удивлён безмерно:

– Чего они тут делают, шпики? Бомбу в вагон кинут? Не слышно было такого.

– А если они агитировают, – наставительно и, как всегда, приветливо произнёс Шикунов, – то дружина их берёт и в момент – за пакгаузы. Готово! На рассвете расстреляли двоих. Я ходил поглядеть: лежат.

Ромеев вскинулся в страстном негодовании:

– Кокнули невиновных, вполне могу сказать! Видал я дружинников этих. Ни в коей степени они подлинных лазутчиков не раскусят. А что те здесь делают – скажу…

В Самаре скопились основные силы Комуча. Отсюда эшелоны отходят по двум направлениям: на юго-восток, к Оренбургу, и на восток, к Уфе. Задача большевицкой разведки: узнать, куда больше войск отправляют? Если, скажем, на Уфу, то красные свои главные силы бросят на Оренбург, где белые слабее. Разобьют, а затем навалятся и на уфимскую группировку.