Рыбарь - Страница 16

Майор поразмыслил. Тюрьма переполнена арестантами и потому неподходяща для задуманного.

Неподалёку чешская комендатура занимала здание с обширными подвалами. Подвалы были настолько сыры, что под склады их не использовали и они пустовали. Вот куда следует поместить Ромеева и его раненого сообщника…

Маржак, держа в руке шипящий газолиновый фонарь, спускался по крутым полуразрушенным ступенькам, освещая путь майору. Нагнувшись под низким каменным сводом, с которого капала вода, они вошли в подвал, где тяжёлая влага густо висела в спёртом, смрадном воздухе. Полчаса назад солдаты, по распоряжению майора, принесли сюда железную кровать и соломенный тюфяк для раненого. Ромееву поставили табурет.

Неровный яркий свет фонаря выхватил из темноты страшное лицо Володи – белое как известь, в исчерна-багровых ссадинах, с запёкшейся под носом кровью. К всклокоченным густым волосам прилипли паутина и какой-то сор, глаза смотрели дико.

Отсветы пламени падали на Котеру – Ромеев узнал его, но не встал с табурета. В усмешке обнажились зубы, арестованный проговорил с тоской и с мертвящей шутливостью:

– Ах, не чаял свиданьица…

Офицер, стройный, ладный, стоял, заложив руки за спину. Звучным голосом, с издёвкой и вкрадчивостью, сказал:

– Как ты мог быть с этим людями, Володья?

У того голову сводило колотливой болью: от удара прикладом и потому, что последние месяцы каждодневно пил самогонку. Было горько, тошно. Он в отчаянии заговорил и, казалось, заговорил лишь затем, чтобы не завыть:

– Как охотники в лесу пса бросают от дури, от куражу, так и вы со мной… Обычного пса звери сжирают, ну, а я со зверьми за зверя стал. Промышляли в Хабаровске, потом сюда подались – здесь добычливее. Чего ж, прощенья теперь просить у вас, что не дался волкам в утробу?

Котера дождался, когда Володя договорит, терпеливо выдержал паузу и спросил:

– А как же то, чтобы служить без корысти Белой России?

Ромеев резко, с силой закачал головой из стороны в сторону, ожесточённо ударяя кулаками по коленкам:

– Ага! ага… попали в самое-самое… срезали! Убили наповал… Да чего – хуже, чем убили. Ох, и подело-о-ом! – Он вдруг застыл и надсадно, в исступлённом страдании, стал как бы исповедоваться:

– То, как я Россию и себя понимаю: то ж ведь – тайна! А я тайну перед чужим пластать стал. За то и кара мне. Сговорился с чужим работать – работай, добывай пользу для своего дела. Но не открывай чужому потаённого, русского! А я открыл – размечтался, ишь. От безмерного мечтанья это… Белая Россия есть мечта потаённая. Иное же – смурная Расея. В Расее мечтательному человеку одно из двух: либо голубем быть сизогрудым, либо бандитом.

Котера вдруг указал на кровать, на которой чернела лежащая фигура:

– Отчэго он мертвый?

До Ромеева, захваченного своим, вопрос дошёл не сразу. Когда чех повторил, он бросил:

– С чего вы взяли? Жив он.

Фигура на кровати пошевелилась – хрустнула солома в тюфяке; грубый голос потянул с фальшивым смирением:

– Господа-а, а, господа-аа… прислали б перевязать меня. Я вам сгожусь.

Майор приказал Маржаку осветить лежащего. Мужчина на кровати – плешивый, отталкивающего вида – принялся стонать и просить снисхождения; было заметно, что у него нет передних нижних зубов.

Котера зачем-то наклонился над ним, пристально рассматривал, совсем не по-командирски топтался на месте. Куда ранен человек? Тот тягуче, обессиленно ответил:

– В башку стукнуло – кажись, рикошетом пуля… И плечо прострелено левое… вроде не задета кость-то… Мне б перевязочку…

– Как вы не мертвы с потери крови?

Раненый, пристанывая, повернулся на тюфяке, указал здоровой рукой на Ромеева, сидевшего на табурете:

– Он замотал мне… Портянку разорвал и замотал… Господин офицер, мне бы от фершала перевязку! Я… – мужчина с хитрым выражением продолжил: – Я квартиры знаю, где прячутся, кто нападают на ваших. Всех укажу!

Ромеев без интереса слушал разговор чеха с раненым, но вот в мозгу ворохнулось… Он обратил внимание, что у Котеры какой-то не свойственный ему недоумевающе-раздражённый, обескураженный вид.

Смотря на Володю, майор обращался к лежащему на кровати:

– Хорошо, тебя перевяжут! Но скажи, много вы делали грабежа вон с ним? Он делал?

Мужчина хныкающе пробормотал:

– Делали… И он, конечно.

Котера топнул ногой в замешательстве, в непонятном возмущении, у него вырвалось:

– Зачем тогда он тебя перевязал, а не… – не договорив, выругался по-чешски.

Володя привстал с табуретки, присвистнул, жгуче блестя глазами:

– Ах, вон чего-оо! А я-то не понимал…

В подвале сгустилась наэлектризованно-клейкая тишина. Её рассёк голос Ромеева:

– Завидная у вас, господин майор, память. Умно ж вы запомнили наше знакомство в Самаре… – он не щурился в резком свете газолинового фонаря, в голосе была не идущая к его виду и ко всей обстановке странная властительная твёрдость. – Думали, я, как те большевички-лазутчики, своего придушу, чтоб в жизнюшке этой остаться? Вот чем хотели меня припечатать! Как я вас донял, что покою не знаете, не припечатав-то!

Улыбаясь в надменном, в каком-то отрешённом спокойствии, Ромеев произнёс:

– Какой я есть, про то знают Бог и Ангел-хранитель России. А вы, господин майор, – дурак!

Фонарь дёрнулся в руке Маржака, капрал попятился. Котера с неотвратимой рассчитанностью движений расстегнул кобуру, достал мощный армейский пистолет, оттянул затвор и дослал патрон в патронник. Не сводя потускневших глаз с Ромеева, слегка склонился к лежащему на кровати:

– Отвечать мне! Он убивал чешских легионеров?

Раздался громкий, унылый стон.

– Убивал?

Мужчина заговорил жалующимся, ненатурально-скорбным голосом:

– Вы спросили, и вам я скажу всё. Вас я не обману! Он…

Котера выстрелил в упор в говорившего. Суетливо отскочил от кровати, прицелился и ещё раз выстрелил ему в голову. Потом яростно заорал на Маржака, чтобы тот повыше держал фонарь, чёрт его дери! Он стремительно бросился прочь, а капрал бежал сбоку, освещая дорогу.

Ромеев заметил, что в подвал просачивается свет. Нагнувшись и пройдя под сводом к выходу, увидел, что дверь наверху открыта. Устремившись к чистому воздуху, не задумываясь – по нелепой ли случайности оказался он не заперт или же тут какая-то каверза – поднялся по выщербленным ступеням, шагнул наружу.

Он был во дворе комендатуры. Шагах в пятнадцати, у входа в здание, стоял часовой, привычно-гладкого вида чех. Часовой взглянул на Ромеева и не крикнул, не вскинул винтовку.

Володя торопливо, ненасытно дышал. Перед ним серело пустое пространство мощёного двора. Кирпичная стена отделяла двор от улицы, ворота были приотворены. Над стеной, над растущими за нею деревьями, что раскинули ветви в густой недвижной листве, – высоко, необъятно излучало тепло красно-розово-жёлтое закатное небо.

За воротами стоял кто-то спиной к двору: были видны плечо, локоть, сапог. Ожидая выстрела в спину, Ромеев – спеша в смерть – напружиненно-деревянной поступью двинулся к воротам. Тот, кто стоял за ними, повернулся и шагнул внутрь. Это был Маржак, в опущенной руке он держал револьвер.

"Ага! – словно кто-то с ледяной ясностью сказал Ромееву. – Вот так оно сейчас будет!" Он не остановился – его пронизывало: "Идти как шёл или броситься на пулю?"

Чех вдруг раз за разом выстрелил в воздух. Маленький, щуплый, но уверенно-непринуждённый капрал жизнерадостно глядел на подходившего Ромеева:

– Тебе в честь салют, Володья! Иди на свободу – приказал господин майор! – и обеими руками указал на открытые ворота, кланяясь с весёлой церемонностью.

Не веря и мучительно чувствуя бесполезность охватившей злобы, Ромеев как бы одним духом прошёл мимо посторонившегося Маржака на улицу. Тот позвал за спиной: