Рыба - любовь - Страница 3

Закапал дождь, прохожие прибавили шагу. Я оставил велосипед на улице Дофин, решив пройтись по Сен-Жермен-де-Пре. Зять по четвергам читает в медицинском институте лекции по стоматологии, так что наш кабинет закрыт. Но я все-таки поднялся туда на минутку, открыл дверь, оставил ключи в прихожей. Мне здесь уютно. Окна смотрят на пешеходную улицу, а у нас все как будто спит; прогретую тишину пробуравит разве что бормашина, или звяканье инструментов встревожит. Оконные переплеты из кованого железа с цветными витражными стеклами, ходишь, а они еле слышно дребезжат. Иногда в свободное время я принимаю здесь светских дам, которые блицсвидания маскируют зубной болью. Ворую, можно сказать, клиентуру. Они звонят, я веду их к себе в комнатушку напротив приемной, а сам заглядываю к зятю и говорю: «Ошиблись дверью», «почтальон», «монахиня просит на бедных». Потом быстренько занимаюсь любовью и всегда опасаюсь, как бы не нагрянула следующая клиентка, и пока дама приводит себя в порядок, сам звоню в дверь и сообщаю Жан-Клоду: «Мадам Мартини» или «Мадам де Сен-Брёз». И дама отправляется в приемную.

А сейчас я перешел из своей комнатушки в приемную, заложив руки за спину, поскрипывая паркетом. Высокой блондинке, похоже, нет места в большой пустой квартире, заполненной моим бесцветным, заурядным прошлым. А что другое мне ей рассказать? Про свою бестолковую жизнь, которая до сегодняшнего дня меня устраивала? Или про свою тоску, с которой мне никак не справиться? Особых амбиций у меня никогда не было, потому не могу назвать себя неудачником или обвинить кого-то другого в незадавшейся судьбе. Да, я не чувствую себя счастливым, но и страдать не научился. Никому особо не мешаю. Многие мне искренне завидуют, а чужая зависть, согласитесь, лучшее утешение. Выгляжу я мальчишкой и поэтому удивляю всех своей взрослостью. В детстве я был тот еще фрукт, с гнильцой, теперь — нормальный такой, зрелый пацан, видно, в старости буду как огурец. Время бежит быстро, когда ничего не происходит.

Я вернулся за велосипедом и поехал по встречной полосе, не отрывая пальца от звоночка. А что делать? На улице Бонапарт, как обычно, в шесть часов пробка… Деревья на набережной потихоньку окутывал туман. «Мерседес» Софи уже стоял посреди двора, наискосок. Я въехал в подворотню, пристроил велосипед у бегоний, что разводит сторож, и поднялся к себе по черной лестнице, которая ведет в комнаты для прислуги. Там зять выделил мне комнатенку. Дверь ко мне приоткрыта. Стол придвинут вплотную к шкафу, вешалка торчит из душа, а посередине красуется паланкин. На кровати сидит Софи.

— Может, ты объяснишь мне?

Она затягивается сигаретой. Пепел стряхивает в мою кофейную чашечку. Рука ее теребит покрывало. На подушке лежит счет за доставку. Я втянул живот, и мне удалось закрыть за собой дверь. Паланкин занял всю мою комнату, и я неожиданно развеселился.

— Объясню, — соглашаюсь я, — это паланкин.

— Представь себе, я догадалась. И сколько ты за него заплатил?

— Сорок две тысячи восемьсот.

Она поджала губы, рука мнет воротничок блузки. Выглядит Софи хуже некуда. Честно говоря, я нашел не лучшее время для таких чудачеств. Сестра на этой неделе запустила в продажу новый товар: ароматические свечи «Вечерний ветерок» с пряным восточным запахом. И пять или шесть свечей взорвались во время светских обедов. Оказывается, с составом что-то напутали. В результате все деньги, выделенные на рекламу, пришлось заплатить радиокомпании, которая вещала об опасности «Вечернего ветерка», свечи были изъяты из продажи, а пострадавшие объединились и требовали компенсации.

— Неужели выписал чек?

Я не отрицаю. Софи встает.

— Слушай, Филипп, так жить нельзя.

Ей бы сейчас пройтись взад-вперед по комнате и взять себя в руки, но по моей комнате не очень-то походишь.

— Тебе же двадцать три года!

Она ждет, что я отвечу. Я соглашаюсь, оглядываясь вокруг:

— Твоя правда, Софи, жить стало тесновато.

Она дернулась и тут же ударилась о шест паланкина.

— Послушай, Филипп, конечно, я положу деньги на твой счет, но…

В паузе, повисшей после ее слов, я чувствую намек на мой отъезд. У моего зятя есть дочь от первого брака, Валентина, ей восемнадцать, и живет она с нами. Вот она-то и нацелилась на мою комнату, а зять с сестрой стали говорить в моем присутствии:

— Пора! Пора девочке становиться самостоятельной.

Подразумевая, что и мне тоже пора. Девчонка мне нравилась, славная девчонка, романтичная, ходит с плетеной корзинкой, слушает «Роллинг Стоунз», через год кончает коллеж.

— Я съезжаю.

Софи встрепенулась.

— Нет, послушай, я же… Да, сказала… Но не имела в виду…

— Имела.

Моя решимость удивила меня самого. А вот сестра смотрела на меня недоверчиво. А я? Я как будто уже ушел из их жизни, стал в ней лишним, неуместным. Ненужной мебелью.

— Я нашел работу.

Лицо Софи прояснилось.

— Не может быть!

— Но скажи Жан-Клоду, что пока он не найдет мне замену, я по-прежнему буду…

— Спасибо, но ты же знаешь…

Знаю. Я незаменим, и заменять меня не будут, потому что делать мне там совершенно нечего. Я только открываю дверь клиентам, стерилизую инструменты и раскладываю журналы. Клиенты будут открывать дверь сами, инструменты стерилизовать медсестра, журналы пусть валяются в беспорядке.

— А-а-а… что за работа?

Я неопределенно повел головой в сторону паланкина. Софи с недоумением проследила за мной глазами, вертя пуговицу на жакете.

— В общем… Я хочу сказать, что не стоит…. Не стоит спешить с переездом. Можешь жить, пока…

Она взяла сумочку, поджала губы, замерла.

— Обиделся на меня?

Наши глаза встретились, и сестра показалась мне вдруг чужой, я чуть было не ответил: «есть за что». Но помотал головой. Она подошла ко мне, тронула за плечо. Потом опомнилась и улыбнулась, словно надеясь улыбкой стереть свои слова.

— Значит, порядок? Ну, я пошла.

— Иди, конечно.

— Дай пройти.

Я скользнул мимо шкафа и поставил одну ногу на поддон душа. Сестра вышла и закрыла за собой дверь. Колокол на соседней церкви пробил семь. Синели сумерки, капал дождь. Я сам не понял, что со мной случилось. Жизнь забила ключом. Мне показалось, я сделал то, к чему давным-давно был готов.

Потянул дверцу паланкина и осторожно проскользнул внутрь. Уселся. Дерево заскрипело под моей тяжестью. Старая кожа пахла плесенью и, как ни странно, яблоками. Я погладил бархатное сиденье, откинулся на спинку и закрыл глаза.

Проснулся я через полчаса, весь разбитый, с тяжелой головой. Смотрю, а у дверцы паланкина стоит зять, он сразу стал спрашивать: хорошо ли я подумал, уверен ли в себе, не решил ли чего лишнего сгоряча? Лицо у него было расстроенное. Забавно: я всегда был рядом, но он со мной вообще не разговаривал и, похоже, обратил на меня внимание только теперь, когда я собрался исчезнуть из их жизни. Зять пожал мне руку, бормоча со вздохом: как, мол, все нелепо вышло, но что уж тут поделаешь, и я понял: он подвел черту, назад мне ходу нет.

За ужином я вручил Софи ключи. Она вцепилась в меня, целуя на прощанье, переживала, что кидает в пучину жизни. Отчалил я с большим достоинством. Но ключи-то у меня остались, я давно сделал себе дубликат.

Грузовичок компании «Алло-Фрэ» доставил меня на авеню Кеннеди, и я выгрузил паланкин, велосипед и чемоданы. По телефону Шукрун не потребовал от меня никаких объяснений, а сразу пригласил к себе. Друзей у меня нет, у него тоже, так мы и нашли друг друга. Мы с ним познакомились еще в Шамбери, в последнем классе лицея, я помогал ему кадрить девочек. Нахальства у него хватило бы на троих, а изобретательности ни на грош. У меня наоборот. В благодарность за идейки, которые я ему подбрасывал, он делал мне домашние задания. В результате я добился успехов в учебе, а он — у девочек.

После лицея мы потеряли друг друга из виду, и как-то летним вечером я случайно встретил его в Париже. Он руководил любительской труппой и разыгрывал с ней заумные пьесы под открытым небом. На площадке возле Нотр-Дам на них наехали глотатели огня — ребята Шукруна, видите ли, им мешали. Шукрун понадеялся, что договорится с ними, но обжегся. Я тогда только-только распростился с карьерой музыканта, так что, можно сказать, оба мы оказались на пепелище.