Рыба - любовь - Страница 27
От Беатрисы я узнал, что здесь тоже никто не знает ее отца, и поначалу индейцы встретили нас не слишком дружелюбно, но после того, как сэр Брюс подарил им топоры и мачете, сменили гнев на милость. И даже раскрасили ее в знак того, что она здесь желанная гостья. Мы здесь уже два дня, и англичане отправились на охоту с индейцами, надеясь заодно отснять оставшуюся пленку.
— Есть хочешь? — спросила Беатриса.
Я тут же понял, что умираю с голоду. Она усадила меня перед грудой углей, к нам подошли старики от костров, равнодушно волоча за собой ветки. Последний из них бросил в золу гроздь бананов. Тем временем Беатриса дала мне что-то вроде жареной сосиски, и я с жадностью набросился на нее. Сосиска оказалась жестковатой и безвкусной, но съедобной, и я глотал кусок за куском. И только покончив с ней, я понял, что съел змею. Желудок сразу возмутился, но было поздно, дело сделано, и мне все еще хотелось есть. Мне изжарили еще одну змею, я съел ее целый метр, потом закусил тремя бананами в золе, и постепенно в голове моей прояснилось.
— Не налегай так на еду, — посоветовала Беатриса. — С ней тут проблемы. Индейцы промолчат, но ты съел свой рацион на три дня вперед.
Затылок у меня отяжелел, но моя реакция оказалась неожиданно бурной. Я крикнул ей: пусть заранее считает калории, если ей нечем заняться, а раз я такая обуза, довести меня снова до комы раз плюнуть, особенно с помощью кинофила-коновала, — короче, мне все ясно! Я швырнул остатки змеи в огонь, и старики-индейцы тут же ушли со своими ветками. Конечно, толку от меня теперь, как от козла молока: когда были продукты, я их таскал на своем горбе, но продуктов больше нет. Так лучше мне совсем сдохнуть, тогда ей не придется делиться со мной бесценной едой и пичкать меня шаманскими снадобьями! И потом, с какой стати она демонстрирует всем свою голую грудь? Хочет, чтобы ее изнасиловали? На меня пусть не рассчитывает. Мне все обрыдло! Да, да, да! Где мой вертолет? Хочу в нормальную больницу, а главное — покоя! ПОКОЯ! Ясно тебе?
Беатриса внезапно выпрямилась и сказала мне всего несколько слов, но лучше бы она их не говорила, они были совершенно лишними:
— Ты так и будешь портить мне жизнь?!
Рука моя стремительно рванулась вперед, голова Беатрисы описала круг. Беатриса полетела прямо на калебасы, встала с затуманенным взором. Подбежали индианки, окружили нас, замахали руками, изображая драку. Ко мне, хромая, подошел шаман и повел меня за собой. Беатриса, не взглянув в мою сторону, встала на колени возле индианки, которая толкла зерна. Шаман уложил меня в гамак, расстегнул рубашку, освободил мне плечи, выплюнул табак, Потом склонился к моей шее. Я оттолкнул его. Он затряс головой, звеня амулетами, и опять взялся за свое, ну, я махнул рукой: пусть делает что хочет. Он укусил меня в правое плечо и стал отсасывать кровь. Боли я не чувствовал, лишь слышал чмоканье, и было в этом что-то необратимое и заунывное. Потом он выпрямился, сплюнул и положил мне на ранку какие-то травы, которые сушились у него возле костра.
Эту процедуру он повторял каждый день. Всякий раз мне казалось, что он словно избавляет меня от чувства отвращения и подавленности, которые вызывали у меня здешний климат, комары, лекарства, сон. Остальное лечение заключалось в ворожбе, окуривании меня дымом от сырых дров и в принятии необычных поз: то я сидел, выпрямив спину, поджав под себя одну ногу и высунув язык, то стоял на коленях, заведя руки назад, выпятив задницу и напрягая шею. Но все это давало мне лишь временную передышку, эффект от отсасывания крови быстро проходил, и я опять без сил валялся в моем многострадальном гамаке. Англичане тоже наносили мне визиты, обращались ко мне на языке оригинала, от которого пухла моя голова, похлопывали по плечу. Новостей от ассистента режиссера не было, вертолет не появлялся. Священник приходил каждый день после обеда и предлагал собороваться.
— Ни за что!
— Уверяю вас, от этого еще никто не умирал!
Он все приставал ко мне, а я продолжал сопротивляться, и на это уходили все мои силы.
Беатриса больше ко мне не подходила. Но однажды днем меня посетил мальчуган, на животе у него было написано: ЛЕЖАТЬ ВРЕДНО. У мальчишки была калебаса с цветными толчеными зернами, он протянул ее мне и подставил спину. Я обмакнул палец и написал: ОТВЯЖИСЬ. Мальчуган молча удалился. Чуть позже она прислала мне еще одного бутуза с надписью: ФИЛИПП Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Я развернул его и отправил обратно, написав между лопаток короткое: Нет.
На следующий день я крутил головой во все стороны и искал послания на всех проходящих мимо ребятишках. Все они были разукрашены: кто в полоску, кто в квадратиках, и даже натюрмортами и картинами заката. Один младенец, который сосал материнскую грудь, был весь в крестиках и ноликах, но посланий мне больше не было.
Беатриса меня не замечала, разукрашивала ребятню и жила жизнью индианок. Я перестал на нее злиться, просто жалел, что попал в такую переделку, и даже чувствовал к Беатрисе нежность, что вполне могло быть следствием малярии. Кроме шамана, никто из яномами больше мной не интересовался, индейцы были полностью заняты съемочной группой, которая изрядно их веселила. Не имея возможности полить меня елеем, миссионер потчевал меня приключениями англичан на охоте. Несмотря на все свое элегантное снаряжение, они каждый день возвращались ни с чем и приводили индейцев в восторг, и те пытались учить их уму-разуму. Открывали футляры камер, сооружали ловушки из пленки, метали в деревья микрофоны, потом подбирали их и разглядывали с задумчивым видом. Англичане потеряли покой и спали на катушках с пленкой.
Вечером все племя собиралось в кружок, и мужчины нюхали какой-то прокаленный на костре и весьма эффективный порошок. Они тут же начинали кататься по земле, размахивать руками, выть, носиться по шабано и налетали друг на друга, как на автородео. Однажды ночью в самый разгар нарко-вечеринки умер один из стариков, из тех, что постоянно сидели вокруг костра. Его тут же сожгли и пеплом заправили банановый суп. После чего семья покойника выставила этот суп как угощение. Все поели супа с покойником, тем временем воины кружили вокруг деревни и воплями отгоняли духов.
Беатриса готовила из древесной коры веселящий порошок, плела гамаки, ловила сетью рыбу под носом у кайманов. Она жевала соты, плевалась пчелами, пила черную воду из реки, ходила босиком, не боясь никого и ничего, словно за все эти годы, которые она провела, изучая жизнь этих людей, у нее выработался иммунитет против всех напастей. Индианки приняли ее как свою, они вместе раскрашивали ребятишек, давая друг другу советы, и часами готовили клей из сока какого-то растения: садились на камень и месили его, как тесто для пиццы, потом обмазывали им ветки деревьев и таким способом ловили птиц.
Однажды вечером Беатриса, напевая песню, принесла мне поесть. Тихонько покачала гамак. Ее волосы коснулись моей щеки, словно ничего между нами не случилось, словно мы по-прежнему любим друг друга, как в Париже и на Мельнице. У нее это получилось так естественно и легко, что я невольно сжал ей руку, чтобы тоже все забыть и вернуться к ней. Она рассказала мне, как одна индианка, чтобы понравиться своему воину, обмазала клеем целое банановое дерево. Воин уснул под этим деревом, а проснувшись, увидел на нем сотни птиц, приклеенных к веткам. Он схватил ружье, которое украл у миссионеров, и выстрелил. Птицы замахали крыльями и улетели, унося с собой банановое дерево.
Я продолжал слушать, как она нашептывает мне свою историю, ероша мне волосы и остужая лоб. Она говорила, что я скоро поправлюсь и мы опять поплывем к устью Ориноко искать путь сассапариль. Больше ничего не помню. Только вот шаман снова кусает меня, и его рвет. Лица плывут, деревья кружатся, и вот он — вертолет!
Когда я вышел из больницы, Беатриса привезла меня к себе в гостиницу. Центр Каракаса, двадцатый этаж, окна во всю стену, кондиционер, бар и телевизор рядом с кроватью. Она больше ни в чем меня не упрекала, давала лекарства и вообще помогала мне восстановиться, словно исправляла какую-то ошибку. Усталость и разочарование никак на нее не повлияли, думаю, на нее вообще ничего не могло повлиять. Умри я в этих распроклятых дебрях, она бы вернулась с моим прахом в калебасе или съела бы его вместе со всеми и не дрогнула. Среди дня я, сам того не замечая, часто засыпал, тогда она уходила в город, и я просыпался в одиночестве.