Рыба - любовь - Страница 13

— О, Боже…

Маляр возле стремянки мыл кисти.

— Нет-нет! Я просто потолок крашу.

Он снял простыню, взял ведро и сказал с порога:

— У вас есть час. Потом я еще раз покрашу.

Я подошел к Беатрисе, она улыбалась, на голове у нее белела повязка.

— Ты в порядке?

Она похлопала ресницами. Я присел на краешек кровати.

— Завтра меня выпишут. Боюсь, как бы не забрали пропуск в тюрьму после такой катавасии.

Я взял ее за руку и не знал, что сказать, — слишком много всего произошло за последние двенадцать часов.

— Я рада, что ты познакомился с профессором.

— Он сумасшедший.

— Нет. Мы ему всем обязаны. Дом, баскетбольный клуб, больница — все он. Он платил за мою учебу, финансировал папину экспедицию.

— А почему вы позволяли ему? Твоя прабабушка…

— Знаешь, чего бы мне хотелось? Чтобы ты переночевал у нас дома!

— У вас дома?

— Бабушки теряются, когда меня нет. Так мне было бы спокойнее.

— Но они-то? Захотят?

— Профессор сказал, что ты ему нравишься.

Я отвел глаза в сторону. На соседней кровати, с улыбкой на лице, храпела женщина. Все это было похоже на заговор, я словно попал в капкан. Беатриса, прижавшись щекой к подушке, искоса поглядывала на меня, но так ласково, так доверчиво, что у меня защемило сердце. Она переплела свои пальцы с моими и прошептала:

— Хочу тебя.

Я вздрогнул.

— Здесь?

— Сейчас.

— А как же она… — замялся я и показал на соседку.

— Ее лечат сном. Вывези ее отсюда, у нее кровать на колесиках.

В коридоре маляр читал газету. Он встал и подмигнул мне.

— Я отвезу ее в двадцать четвертую, — сказал он, ухватившись за кровать.

Я вернулся в палату, и Беатриса, благоухая этиловым спиртом, поцеловала меня. Она ласкала меня, цеплялась пальцами за мои волосы, называя меня по имени, и невольно смеялась, а у меня от этого смеха мурашки бегали по спине. Маляры в коридоре насвистывали и снова включили дрель.

— Нет, ничего не выйдет, — стонала она, уткнувшись мне в шею. И со вздохом откинулась на подушку. — А жалко, я так мечтала… Поезжай к нам домой. Я засну с мыслью, что ты у нас, а это почти то же самое… Тебе там будет хорошо.

Я был весь взлохмаченный, растерзанный, очумевший. Сестричка вкатила кровать соседки.

— Имейте совесть, молодые люди! Не хватало, чтобы родственники подали жалобу.

И вышла, качая головой. На попке у нее красовались две синие пятерни. Из коридора донеслось: «Сто тридцать девять!» Беатриса поднесла руку к губам, потом протянула ее мне.

— До скорого, — сказала она.

Я вышел из больницы и перешел через улицу, не обращая внимания на машины. Остановил такси и добрался до своей демоквартиры. Принял ванну, вымыл голову, причесался на прямой пробор, надел серый костюм, сохранившийся со свадьбы Софи. Около семи взял велик и опять поехал на улицу Абревуар, теперь с пижамой и зубной щеткой. Жанна встретила меня, улыбаясь.

— Малышка нам звонила. Очень мило с вашей стороны. Знаете, в первую очередь, это для мамы. Она так разволновалась!

— Как бы не так! — раздался Астрид. — Я им покажу! Восклицательный знак. Это самый красивый дом в Рубе, точка с запятой. Они его не получат. Точка. И тогда я полила пол толилом[10], и когда явились боши, запятая, я сказала, двоеточие, кавычки: «У нас тиф».

— Я покажу вам вашу комнату, — шепнула Жанна и повела меня к лестнице.

На втором этаже она открыла комнату Беатрисы и сказала, что постелила чистое белье. Ради приличия я изобразил на лице смущение, и она, краснея, сказала:

— Ничего такого в этом нет.

Она дала мне полотенца, сообщила, в котором часу они ужинают, и закрыла за собой дверь. Я очутился в комнате в шесть квадратных метров и медленно обошел этот уголок Амазонии. Было душно из-за огромного количества растений, к тому же они окрашивали всю комнату в зеленый бутылочный цвет, и меня совсем разморило. Я боялся тут что-то тронуть, а с другой стороны, так и подмывало порыться и покопаться. Я приоткрыл шкаф, снял с вешалок платья Беатрисы, нюхал их, пытаясь понять, как она пахнет зимой, как летом, где побывала и что за мужчины к ним прикасались.

Словно я находился здесь как паломник или ботаник, в общем, все это было смешно и мало что мне давало. Полистал ее книги — книги великих путешественников, взвесил на руке копье, поколол указательный палец стрелами, стоявшими в подставке для зонтиков. Пососал его, думал, учую вкус рыбы, сел возле ее секретера. Из-под плюшевой обезьянки свешивалась стопка бумаги. На верху одной из станиц Беатриса написала мое имя и зачеркнула его, меня прямо резануло по животу. В корзине валялся ворох бумаг, и каждая начиналась со слова «Филипп».

Я все выдвигал ящики, стараясь делать это бесшумно, и наткнулся на письма Аниты. Целая пачка, обвязанная ленточкой. Анита писала черным фломастером с обеих сторон листа, и слова, проступая сквозь бумагу, налезали друг на друга. Она как бы воскрешала этого авантюриста-мизантропа, которого называла «Тарзан по усыновлению», рассказывала про ночные посиделки у индейцев яномами, про его экспедиции в джунгли, про растения, которые он открыл. Она писала в прошедшем времени, но часто сбивалась на настоящее, особенно в конце фразы, и все о необъятных просторах, затерянном мире, буйстве растений. В компании индейцев ботаник собирал свой гербарий. Я читал страницу за страницей, переносясь в лесные чащи, оглашаемые птичьими криками, к болотам со стоячей водой. В какой-то момент я даже услышал, как жужжит комар, будто он вылетел из конверта.

Пора было идти ужинать, и я расстался с Амазонией, бросив взгляд на пиранью в банке с формалином. Сидя на углу стола, Астрид жевала пюре из желудей. Она кивнула мне в знак приветствия. Жанна хлопотала на кухне.

— Профессор ужинает с нами? — спросил я на правах домочадца.

— Вечерами он никогда не приходит.

Из кухни доносился грохот кастрюль. Астрид вытерла рот и заговорила вполголоса:

— Я знаю, о чем вы думаете.

Я прождал не меньше минуты, прежде чем она соизволила объясниться. Щелкнув языком и повернувшись к двери, она продолжала так же тихо:

— Ее жизнь сложилась трагично. Но она никогда не жаловалась, ведь я всегда была рядом. Не знаю, что бы с ней было без меня: всякий раз, когда она уезжала, случалась катастрофа. Я отправила ее в пансионат в Лилле совсем маленькой. Она приезжала по воскресеньям, но у меня, сами понимаете, ресторан, концертная программа, я ей говорила: Жанна, пойми, у меня нет времени. Она торчала на кухне, подъедала с тарелок остатки лангустов — лангустов она обожала. Больше всего она любила их хвосты. И еще мой первый муж, ну, отец Жанны, он изменял мне. Слишком часто ездил в Париж договариваться с артистами, а приглашали мы не кого-нибудь, а Мистенгет, Шевалье[11]. Я закатывала ему сцены, угрожала, я ведь такая, по любому пустяку хватаюсь за револьвер… Потом я узнала, что, возвращаясь в пансион, Жанна всю неделю болеет и пытается это скрыть. Ее тошнит, она ничего не ест, ждет воскресенья и представляет, что ее отец валяется на кухне в луже крови. Если бы она знала, бедняжка, что он умрет в своей постели от испанки! Ну, а когда приезжала домой, снова объедалась лангустами до отвала, у — нее начинался понос, и пошло, поехало. В семнадцать лет она вышла замуж за первого встречного. За каменщика, и это при том, что была хороша собой и не бесприданница: тут и наше кабаре, и ренты отца… Но вообще-то ее муж оказался неплохим человеком. В свадебное путешествие они поехали в Париж, на Всемирную выставку, и когда катались на колесе обозрения, начался пожар. Муж вынес ее на руках через огонь, ступая по лежащим на земле людям. Настоящий герой. Ушел на фронт и погиб. Она родила, когда Рубе бомбили. Не раз она пыталась устроить свою жизнь, но попадались одни вертопрахи — от таких чего ждать? К счастью, я всегда была рядом. А там и жизнь прошла, я не виновата. Остался один профессор. И я стала у него лечиться, чтобы он мог приходить к нам, когда захочет.