Русский спецназ. Трилогия - Страница 215

«Сатанинская оргия».

Знакомое название. Ну конечно. Он ведь сам стал участником подобной дешевой и незатейливой постановки. Может, в доме Свирского была установлена камера и все, что происходило там, засняли на пленку, проявили и смонтировали?

Постановка. Все игра. Но как быть тогда со шрамом на боку, с тремя трупами? Съемочный процесс перестал контролироваться? Механизмы сошли с ума и стали убивать своих создателей?

Шешелю показалось, что он стал понимать, какие мотивы двигали Свирским. Пока это была лишь догадка. Она походила на тень, на отблеск, на молнию.

Свирский хотел обставить уход из жизни Спасаломской, как финальную сцену фильма. Ведь в начале своей карьеры, когда ее никто не знал и она была вынуждена соглашаться на любые предложение или, если быть точным, на почти любые, играла она именно в таких постановках. Вот только не запланированное в сценарии появление Шешеля все испортило. Надо было остановиться, прогнать Шешеля и начать все заново. Шешель и слова не дал им сказать…

Ай, ай, тонкий эстет Свирский. Хотел совместить мир реальный и кинематографический. Шешель и сам с трудом усматривал границу между ними.

Томчин отвез Шешеля домой, сказав на прощание, что ждет его завтра на студии в полдень.

– Вы успеете выспаться? – спросил Томчин.

– Думаю, что да, – ответил Шешель.

В квартире было чисто, кто‑то, домовой, что ли, убирался в комнатах, пока Шешеля здесь не было.

На следующий день он приехал на студию. Минута в минуту. Томчин стоял у входа в главный павильон.

– Добрый день, Александр Иванович, – сказал он, когда Шешель припарковался у забора и выбрался из авто, – вы очень хорошо выглядите.

Сомнительный комплимент. Такой говорят только дамам, да и видел Шешель утром свое отражение и не нашел, что хорошо выглядит, а напротив.

– Спасибо, – тем не менее сказал он Томчину.

Просмотровый зал был гораздо уютнее тех, где обычно приходится оказываться зрителям, пришедшим посмотреть фильм. На жестких, скрипящих от каждого движения лавках можно заработать себе мозоли, пока перед тобой на белой простыне проплывут кадры на двух, а то и трех километрах кинопленки.

И Томчин с улыбкой вспоминал импульсивных жителей одной северокавказской губернии, которые, просматривая фильм «Оборона Севастополя» и увидев, как с экрана на них надвигается британская кавалерия, забросали ее вытащенными из‑за поясов кинжалами, чем привели в совершеннейшую негодность несколько десятков квадратных метров очень дорогой ткани. Сеанс пришлось тогда прекратить, но, возбужденные зрелищем, люди все не расходились. Томчин тогда впервые почувствовал, какое сильное воздействие может оказывать кинематограф на людей.

Зал был рассчитан человек на пятьдесят. Когда сюда пришли Шешель под руку с Томчиным, который все время опекал пилота, видимо решив, что тот все еще не оправился от ран, большинство кресел оказалось занято.

– Не буду форсировать события. Но уверяю, что вас ждет сюрприз. Это мой лучший фильм. После него хоть работу бросай, занимайся чем‑то другим, все равно мне уж, наверное, не сделать ничего более грандиозного, чем эта картина.

– Зачем же ставить крест на себе, – сказал Шешель, – подождите. Отдохнете немного и поставите еще что‑нибудь.

Техники сгруппировались на задних рядах. Впереди них расселись актеры, занятые в массовых сценах, не тех, конечно, что снимались на стадионе, потому что, для того чтобы показать фильм им всем сразу, пришлось бы опять арендовать стадион.

Все ждали только Томчина и Шешеля. Когда они вошли, разговоры умолкли, повисла тишина.

Кресла были обиты кожей. Окажись они в обычном кинозале, то вандалы на первом же сеансе изуродовали бы их, вырезая куски обивки, чтобы потом сшить из нее себе ботинки. Они бросали бы на мозаичный паркет, достойный дворца, выстроенного преуспевающим предпринимателем, шелуху от семечек, и вскоре каждый шаг бы сопровождался противным хрустом, точно под ногами снуют полчища тараканов и ты втаптываешь их в пол. На подлокотниках были вырезаны львы. Шешель положил руки на их спины, откинулся на спинку.

Возле них все время суетился какой‑то молодой человек. Он сел чуть в стороне, на места, которые предназначались второстепенным актерам. Но в фильме он не играл. Сперва Шешель принял его за репортера, которого пригласил Томчин, чтобы тот написал хвалебную статью о просмотренной картине. Может, и текст ему уже дал, а репортеру надо лишь поставить под ним свою подпись, напечатать в газете, да получить гонорар и от газеты и от Томчина.

– Кто это? – спросил Шешель, указав на молодого человека.

– О, это наш новый сценарист. Это именно он написал в газете о ваших подвигах.

– Да? Интересно.

– Очень. Я не представил вас.

– Полноте. Не стоит.

Спасаломской в зале не было.

Лампы на стенах погасли, будто подстанция перестала подавать ток, но никому не пришло в голову, чтобы хоть что‑то разглядеть в кромешной темноте, зажечь спичку, поднять ее над головой, словно это свет маяка, указывающий кораблям, потерявшимся в ночи, где их ждут неприятности.

Глаза стали привыкать к темноте.

Экран оставался пустым.

У Шешеля закралось подозрение, что техник за проектором заснул или, увидев Томчина, впал в коматозное состояние, а может, пленку позабыл заправить в свой аппарат и теперь в темноте все никак не может исправить свою оплошность. Пальцы его дрожат, вытаскивая пленку из жестяной коробки. Она выскальзывает у него из рук, расправляется на полу, как огромная змея.

Все прислушивались к тишине. Ее нарушало только дыхание, потом с конца зала донесся шорох, что‑то затрещало, и, прежде чем раздалась музыка, Шешель вспомнил, что там стоит патефон с пластинкой.

«Что это?» – хотелось спросить ему, но слова застряли у него в горле.

Экран ожил. Еще с несколько секунд он оставался черным, но к нему уже протянулся сноп света, извергающийся из проектора, а изнутри его начали разъедать светящиеся оспины. Звезды. Сбоку выплыл отливающий металлом обломок то ли паровоза, то ли подводной лодки капитана Немо с иззубренными, почерневшими краями вокруг огромной черной дыры в боку.

Шешель сморщился. Эта рана напомнила ему о той, что он и сам получил. Но корабль не заштопали.

Мутно‑серая планета, цветом похожая на утреннюю низину, где прячется туман, следом появилась красная с высохшей, как у пустыни, кожей.

Только сейчас, с большим запозданием, будто расстояние от зрительных органов до мозга катастрофически увеличилось или импульсы по нервной системе стали проходить слишком медленно, Шешель понял, что фильм цветной. Цветной!

– Поразительно.

Шешель не знал, его ли губы прошептали это слово или он услышал его с задних рядов, или все произнесли его одновременно. Большего он вымолвить пока не мог, будто боялся разрушить видение, такое же зыбкое, как миражи в пустыне. Человеческий голос может его спугнуть. Лучше помолчать.

Томчин нанял орду непризнанных художников которые с трудом могут что‑то выручить за свои творения. Этого хватает лишь на скудное существование. Они вынуждены браться за любую работу. Рисовать портреты прохожих – это лучшее, что им могут предложить. Таких на центральных улицах города так же много, как грибов в лесу, только складывай в лукошко. Пользуясь их бедственным положением, Томчин заставил их раскрасить вручную все три километра кинопленки. Не сам же он делал это. Новый рабовладелец.