«Русские идут!» Почему боятся России? - Страница 23

Как и предполагалось, «метод Тевкелева» плюс (на основе тех же Указов) массовые казни в Мензелинске довольно быстро возымели должный эффект. Войск в крае скопилось много, счет «двухсотых» шел на тысячи (говорят, зашкалило за пять), и мятежники, осознав, что имеет место система, а не эксцессы исполнителя, впали в ступор. Сами они позволяли себе многое, но оправдывали себя «священной войной», а вот реакция русских их поразила. Живя бок о бок уже почти два века, они не предполагали, что те способны действовать таким образом. Раньше, даже при Петре, гибли едва ли сотни, ни о каких массовых репрессалиях речи не было, под честное слово отпускали даже пленных, взятых на поле боя, а вешали по итогам десяток-другой «пущих заводчиков», крымских агитаторов и отморозков, запятнавших себя кровью мирного населения. Теперь же шанс уцелеть был только у сложивших оружие. И то далеко не у всех: право на жизнь нужно было еще доказать. Понять, что случилось, вожаки бунта не могли. «Кажется мне, – писал Бепене его коллега-мулла Юлай, один из лидеров мятежа на Осинской дороге, – Аллах подменил русских или лишил их разума. Они ведут себя не как русские, и это внушает страх». Судя по всему, он был прав: после кровавой весны 1736 года активность бунтовщиков пошла на убыль, и к осени на четырех дорогах наступило затишье. Десятки старшин из числа «упорных» (вроде Кильмяк-Абыза), распустив отряды, поехали присягать, «непримиримые» типа Бепени куда-то сгинули, а Тевкелев, отложив саблю, занялся основанием Орска и Челябинска. После чего многие решили, что все кончено.

А между тем это самое все только начиналось…

Виновником следующей, не очень ожиданной вспышки мятежа многие исследователи считают Ивана Кириллова, который, по их мнению, решив, что дело сделано, перебрал по части репрессалий. В какой-то степени это верно. В отличие от предшественников, Иван Кириллович не довольствовался принесением сложившими оружие мятежниками коллективной повинной, через старшин, как было заведено, а потребовал, чтобы каждый «вор» покаялся лично, отдав в качестве штрафа за участие в «мерзостном деле» лошадь. Это напрягло еле-еле притихший край, и не без оснований. Во-первых, «самоличные» повинные откладывали признание кланов и племен «мирными», а следовательно, они по-прежнему считались бунтовщиками и подлежали как минимум реквизициям. Во-вторых, по правилам, признаваемым русскими властями, две лошади на семью считались ее неотъемлемым достоянием, конфискации не подлежащим. Платить за «младших», не имевших третьей лошади, согласно обычаю, пришлось бы старшинам, поскольку же в ходе событий башкиры изрядно обезлошадели, выходило так, что «старшим» пришлось бы отдать всех своих лошадей, оставшись нищими. Столкнувшись с такой перспективой, старшины Сибирской и Ногайской дорог, собравшись «человек со 100 и больши и советовали, что такого штрафа не давать, а лутче власти российской отложитца и русских людей разорять». Однако Кириллов, сам понимая, что перебрал, почти сразу отменил распоряжения о взимании штрафных лошадей и «самоличной присяге», как ошибочные, оставив их в силе лишь в отношении тех, кто все еще не собирался сдаваться, так что упреки в его адрес по этому поводу все же вряд ли можно считать справедливыми. Виноват он, скорее, в том, что в середине апреля 1737 года умер от чахотки, что было тотчас расценено скрывающимся в лесах Бепеней и прочими как «знамение Аллаха» и сигнал к новой «священной войне», на что многие башкиры, имеющие основания мстить, клюнули. Жуткого Кириллова они боялись, а назначенный ему на смену Василий Татищев был незнаком и потому страха не внушал. Позже «волкоголовые» поймут, как трагически ошиблись, – в отличие от Ивана Кирилловича, башкир, похоже, просто ненавидевшего, Василий Никитич никаких предубеждений не имел, но характером был не менее крут. Однако, чтобы понять это, нужно было время. А ждать не хотелось. Хотелось действовать.

Сразу по получении известия о смерти «Кара-Кирилы» на Сибирской, Осинской, а затем и Ногайской дорогах начались серьезные беспорядки. Невесть откуда возник Бепеня, объявивший об уходе башкир «из-под руки белого царя» и начавший рассылать по краю «указы», якобы присланные крымским ханом и султаном Порты, якобы обещавшими башкирам прислать на подмогу сто тысяч всадников, – и в это верили. В конце апреля крупные отряды бунтовщиков атаковали только-только заложенные крепости, сумев некоторые, где стены еще не были возведены, захватить и сжечь, а в мае «сущая орда» батыра Кусяпы, мстившего за двух погибших братьев, напала даже на лагерь генерала Соймонова, главкома войск Башкирской комиссии, нанеся серьезные потери в живой силе. Впрочем, как только эффект внезапности рассеялся, стало ясно, что на серьезные дела «непримиримые» не способны, а «малая война», хотя и досаждала властям, но не приносила желаемых результатов. Набеги на небольшие русские поселки, грабежи и убийства ничего не меняли, зато желание властей примерно наказать «воров башкирцев» и навсегда покончить с беспорядками росло. Дошло до того, что русские начали казнить пленных теми же методами, какими казнили пленных бунтовщики.

Дальше всех в этом смысле зашел все тот же полковник Тевкелев, стремившийся восстановить утраченное после смерти Кириллова положение «серого кардинала». Подав новому начальству обстоятельный доклад о недавнем нашествии джунгар на казахов и организации ими голода, лишившего казахов возможности сопротивляться, Алексей Иванович предлагал «переять тот зюнгорский обычай», поскольку «гладом можно наивяще их привесть в ослабление и покорность». Исключение делалось только для тех, «кои, принеся повинную, ведомо по домам сидят», но не более 3 пудов на семью, «ради того, штобы с ворами не делились». Впрочем, это предложение было оценено Татищевым как «вовсе богопротивное», и Сенат, куда он его все-таки переслал, с мнением Василия Никитича согласился.

Как бы то ни было, шансов у мятежников не было. Никаких. Прекратить «безобразие» их уговаривали даже те, кого при всем желании нельзя было записать ни в «мунафики», ни в изменники. «Ежели вы все не придете с повинною, – писал Бепене сам Кильмяк-Абыз, «пущий заводчик» прошлогоднего бунта, – то все вы з женами и з детьми погибнете, и всем людям много беды зделаете». Примерно то же самое писали тому же Бепене, влияние которого на «воров» признавали все, и его старый друг Юсуп Арыков, еще один «пущий заводчик», и мулла Юлай, как и Бепеня, считавший, что башкирам нужно «с под руки царя неверного пойти под руку царя правоверного». В сущности, довольно скоро поняли это и сами вожаки «непримиримых», тем более что ни один гонец, посланный на юг, в Крым и к ногаям, так и не вернулся. В июне 1738 года ими было отправлено русским властям письмо, где говорилось, что если «с них лошадей в штраф править и городов на их земле строить не будут, то хотят притти в подданство Е. И. В-ву. А ежели де штраф будут править и городы на их земле строить, то хотят все быть в противности и бунтовать до последнего человека». Иными словами, требования выставляли, как после победы, а это исключало возможность компромиссов: вопрос о строительстве городов и крепостей, естественно, не подлежал обсуждению, снять же это условие «непримиримые» еще считали невозможным.

Помощи искали везде. Некий Елдаш-мулла, фанатик борьбы до конца, предложил даже написать джунгарам, но тут его не поддержал никто: далеких хан-тайши боялись страшно. Неудачно получилось с казахами: бий Уразай, съездив в Степь, привез оттуда «царевича» Шигая, решившего ехать по своей воле, без согласия родни, и объявленного «башкирским ханом». Но степные султаны слишком ценили союз с Россией, чтобы вписываться в сомнительные игры не слишком любимых соседей, а к тому же были далеко не столь фанатичны в исламе, как Бепеня и другие «дикие муллы». Так что, кроме двух-трех десятков «ханских» нукеров ни из Младшего, ни из Среднего жузов не пришло ни одного воина. Зато старшины, чьи земли примыкали к казахским пастбищам, весьма недовольные такой инициативой, начали покидать Бепеню. А кольцо, умело замкнутое вокруг зараженных мятежом волостей Татищевым и Соймоновым, тем временем сжималось. В конце августа был пойман и по приказу Василия Никитича немедленно повешен Кусяп, после чего «перебег» старшин стал обвальным. Каяться приходили и поодиночке, и группами. Одна из таких групп, в подтверждение искренности раскаяния, привезла связанного Бепеню, которого Татищев тотчас отослал к Соймонову вместе с «пунктами, в чем спрашивать», чтобы «из него подлинного основания допытался», распорядившись сразу после допроса «вора» колесовать, что Леонтий Яковлевич и выполнил в присутствии зрителей. Всем остальным (3194 человека) даровали пощаду, но 87 старшинам – условную: их отпустили, но присягу брать не стали, велев «когда дойдет нужное время» собраться в Оренбурге, где судьба каждого и определится.