Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период) - Страница 9

В ущелье лежа, Уж долго думал о смерти птицы, о страсти к небу.

И вот взглянул он в ту даль, что вечно ласкает очи мечтой о счастье.

— А что он видел, умерший Сокол, в пустыне этой без дна и края? Зачем такие, как он, умерши, смущают душу своей любовью к полетам в небо? Что им там ясно? А я ведь мог бы узнать все это, взлетевши в небо хоть ненадолго.

Сказал и — сделал. В кольцо свернувшись, он прянул в воздух и узкой лентой блеснул на солнце.

Рожденный ползать — летать не может!.. Забыв об этом, он пал на камни, но не убился, а рассмеялся…

— Так вот в чем прелесть полетов в небо! Она — в паденье!.. Смешные птицы! Земли не зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко в небо и ищут жизни в пустыне знойной. Там только пусто. Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу. Зачем же гордость? Зачем укоры? Затем, чтоб ею прикрыть безумство своих желаний и скрыть за ними свою негодность для дела жизни? Смешные птицы!.. Но не обманут теперь уж больше меня их речи! Я сам всё знаю! Я — видел небо… Взлетал в него я, его измерил, познал паденье, но не разбился, а только крепче в себя я верю. Пусть те, что землю любить не могут, живут обманом. Я знаю правду. И их призывам я не поверю. Земли творенье — землей живу я.

И он свернулся в клубок на камне, гордясь собою.

Блестело море, все в ярком свете, и грозно волны о берег бились.

В их львином реве гремела песня о гордой птице, дрожали скалы от их ударов, дрожало небо от грозной песни:

«Безумству храбрых поем мы славу!

Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!

Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!

Безумству храбрых поем мы песню!..»

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.

То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы.

В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.

Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.

И гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает.

Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах… Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!

Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.

Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.

Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.

Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — и смеется, и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!

В гневе грома — чуткий демон, — он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, — нет, не скроют!

Ветер воет… Гром грохочет…

Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний.

— Буря! Скоро грянет буря!

Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:

— Пусть сильнее грянет буря!..

Я — гулкий медный рев, рожденный жизни бездной,

Злой крик набата я!

Груб твердый голос мой, тяжел язык железный,

Из меди — грудь моя!

И с вашим пением не может слиться вместе

Мой голос: он поет

Обиду кровную, а сердце — песню мести

В груди моей кует!

Из грязи выходец, я жил в болотной тине,

И в муках возмужал.

Суровый рок меня от юных дней доныне

Давил и унижал.

О да! Судьба меня всю жизнь нещадно била;

Душа моя — в крови…

И в сердце, где теперь еще осталась сила,

Нет больше слов любви!

Я лишь суровые слова и мысли знаю,

Я весь, всегда — в огне…

И песнь моя — дика, и в слово «проклинаю!»

Слилося все во мне!

Некрасива песнь моя —

Знаю я!

Не похож я на певца —

Я похож на кузнеца.

Я для кузницы рожден,

Я — силен!

Пышет горн в груди моей:

Не слова, а угли в ней!

Песню молотом кую,

Раздувает песнь мою

Грусть моя!

В искрах я!

Я хотел бы вас любить,

Но не в силах нежным быть:

Нет — я груб!

Ласки сумрачны мои:

Не идут слова любви

С жарких губ.

Кто-то в сердце шепчет мне:

«Слишком прям ты и суров —

Не скуешь ты нежных слов

На огне!

Лучше молот кузнеца

Подними в руке твоей

И в железные сердца —

Бей!»

Колокольчики-бубенчики звенят,

Простодушную рассказывают быль…

Тройка мчится, комья снежные летят,

Обдает лицо серебряная пыль!

Нет ни звездочки на темных небесах,

Только видно, как мелькают огоньки.

Не смолкает звон малиновый в ушах,

В сердце нету ни заботы, ни тоски.

Эх! лети, душа, отдайся вся мечте,

Потоните, хороводы бледных лиц!

Очи милые мне светят в темноте

Из-под черных, из-под бархатных ресниц…

Эй, вы, шире, сторонитесь, раздавлю!

Бесконечно, жадно хочется мне жить!

И дороги никому не уступлю,

Я умею ненавидеть и любить…

Ручка нежная прижалась в рукаве…

Не пришлось бы мне лелеять той руки.

Да от снежной пыли мутно в голове,

Да баюкают бубенчики-звонки!

Простодушные бубенчики-друзья,

Говорливые союзники любви,

Замолчите вы, лукаво затая

Тайны нежные, заветные мои!

Ночь окутала нас бархатной тафтой,

Звезды спрятались, лучей своих не льют,

Да бубенчики под кованой дугой

Про любовь мою болтают и поют…

Пусть узнают люди хитрые про нас,

Догадаются о ласковых словах

По бубенчикам, по блеску черных глаз.

По растаявшим снежинкам на щеках.

Хорошо в ночи бубенчики звенят,

Простодушную рассказывают быль…

Сквозь ресницы очи милые блестят,

Обдает лицо серебряная пыль!..