Русская поэзия Китая: Антология - Страница 21
Изменить размер шрифта:
«Чем выше и блистательней полет…»
Чем выше и блистательней полет,
тем человек больнее упадет,
и чем великолепней свет сиял,
тем жальче тот, кто в темноту попал.
Дай, Боже, ровный путь и тихий свет
спокойнее житья для сердца нет.
«Нелепы в жизни перемены…»
Нелепы в жизни перемены…
Друзей уносят поезда,
и прочь уводят морем пленным
большие серые суда.
И города сейчас не те же,
в которых раньше я жила,
и ночью сны бывают реже,
и неба синь не так светла.
Лишь сердце перемен не знает:
оно растет, уходит вдаль,
но в глубине своей ласкает
все ту же радость и печаль,
и самых ранних лейтмотивов
не изменят в его струне
паденья в пропасти с обрывов
и взлеты снизу — к вышине.
«Я не Мария больше: только Марфа…»
Я не Мария больше: только Марфа.
Свои мечты я продала за труд.
Покрыта пылью золотая арфа,
ослабленные струны не поют.
Способно и к труду привыкнуть тело,
и может сердце, кажется, забыть
о том, как раньше бредило
и пело и не умело по-земному жить.
Но только иногда далеким звуком
давнишний сон напомнит о себе;
о, иногда — нет равных этим мукам
в железной человеческой судьбе —
и сердце опустевшее, земное,
познавшее работу и покой,
мучительно забьется, и заноет,
и до краев наполнится тоской,
и долго будет рваться к тем планетам,
которые оставило давно, —
не зная, что отвергнутого света
ему уже увидеть не дано.
«Поцелуешь горестные веки…»
Поцелуешь горестные веки,
Скажешь: «Дорогая, улыбнись!» —
в час, когда засеребрятся реки
и подернется туманом высь.
В далеко ушедшем Кватроченто
так писали небо мастера:
облака развившаяся лента,
звездная кайма из серебра.
Что же делать, если счастье зыбко,
и последний луч дневной зачах,
если не разгадана улыбка
у мадонны Лизы на губах?
КИТАЙСКИЙ ПЕЙЗАЖ
В небе сонном и алом
Над зеленым каналом
и над рощей бамбука,
в небе сонном и алом
ни дыханья, ни звука.
Там, где сгустилась
предвечерняя мгла,
остановилась
звезда, взошла;
в объятую сном
воду канала
белым пятном
упала…
НА КИТАЙСКОМ ХУТОРЕ
Точно кружевом, одетый тиной,
на закате тихо спит канал.
Высоко над хаткой и плотиной
желтый месяц остророгий встал.
Вот покойный и приятный жребий —
как сказать: неласкова судьба?
В фиолетовом вечернем небе
тонких листьев черная резьба.
ГОРОД
В. В.
Золотые звезды с сучьев клена
на асфальте ковриком легли,
и туман, серебряный и сонный,
скрыл шероховатости земли.
Помнишь город? Или ты в нем не был?
Вечером усталым и немым
горестно заплаканное небо,
столько лет висящее над ним,
площадь возле старого вокзала
и фонарь, зажженный над мостом, —
помнишь ли, как я тебя встречала
и куда мы шли с тобой потом?
Если вечером таким прозрачным,
трогательно тихим, кружевным,
сон, который издавна утрачен,
неожиданно встает — живым,
если ж ветер, если солнце светит,
голубеет в озере вода,
этот город, где мы были дети,
я не вспоминаю никогда.
«Белая апрельская луна…»
Белая апрельская луна,
и, остановившись в этом миге,
кружевом курчавилась волна,
точно на пейзаже Хирошигэ.
Там, где горизонта полоса,
лунный луч своей рапирой
тонкой осторожно тронул паруса
уходящей на ночь в море джонки.
Мы следили, стоя там одни,
как в воде у самого причала
инфузорий вспыхнули огни;
слушали, как тишина молчала.
И за то, что мы стояли там,
нам присуждено хранить навеки
в памяти, как нерушимый храм,
эту ночь в порту Симоносэки.
ПАМЯТЬ О ПЕКИНЕ
Открывали маленькие лавочки
под старинной городской стеной.
Продавали нитки и булавочки,
торговали чаем и ханой.
На закате, побренчав гитарами,
рано спать ложились старики;
молодежь прогуливалась парами,
и в садах пестрели цветники.
Так трудились, обрастали внуками,
наживали денежки порой,
отдыхали в праздник под бамбуками
возле желтой речки за горой.
А потом зарделось в небе зарево,
донеслась до города беда —
отобрали новые хозяева
нажить многолетнего труда.
Вот и все. Позакрывались лавочки
под разбитой городской стеной,
где цветы цвели — повяли травочки,
и гитар не слышно… ни одной.