Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям - Страница 33

Сказано так хорошо и так точно, что читатель, думается, не пожалеет о своем знакомстве с этой обширной выпиской. Тем более, что нам и добавить к ней особенно нечего. Кроме разве лишь указания на то, что к духовной поэзии, в строгом смысле этого термина, мы тем самым сможем отнести совсем не многое и из национальной классики, и из современной стихотворческой практики. Но в любом случае, вне всякого сомнения, должен быть учтен литературный опыт Сергея Аверинцева, который в предисловии к своей последней книге «Стихотворения и переводы» (СПб., 2003) специально подчеркнул, что его стихи – не вполне стихи и что он мечтал бы уйти от авторства, раствориться в анонимности или скрыться под псевдонимом. Об этом же свойстве поэзии С. Аверинцева, отмечая «внеличность» его духовных стихов, «из которых изъят максимум “душевного”», – пишет и Данила Давыдов, – свидетельствуя: «Его поэзию сложно назвать религиозной (подобно стихам Ольги Седаковой, например). То, о чем эти стихи, для Аверинцева заведомо выше стихосложения, которое, тем не менее, дисциплинирует и учит смирению».

Можно предположить, что именно эта преднамеренная формульность, апсихологизм и эмоциональная сухость стали причиной, по которой опыты С. Аверинцева были с недоумением встречены профессиональной критикой, а читателями стихов оценены, – по словам Бориса Колымагина, – как всего лишь «парадоксальный комментарий к его научным сочинениям». Еще меньше внимания досталось прозаику Юрию Куранову, который в последние годы жизни писал и (под псевдонимом Георгий Гурей) издавал свои духовные стихи, так же, как и С. Аверинцев, подчеркивая их косвенное, впрочем, отношение к собственно поэзии: «Когда я стал верующим, мне захотелось писать четверостишия, потому что ими очень точно можешь что-то выразить из состояния душевного. Я попросил Господа: Господи, дай мне силы и возможности писать четверостишия. И месяцев через восемь я начал писать эти четверостишия. ‹…› И я не рассматриваю эти стихи как литературное творчество, я их рассматриваю как послушание».

Такое авторское самоумаление, как и вообще умаление творческого начала в духовных стихах, превращает их в явление, маргинальное для художественной словесности. Что в принципе не исключает прикладного потенциала современной духовной поэзии, совершенно, правда, не востребованного пока Русской Православной Церковью. Хотя и тут есть исключения: Б. Колымагин, например, вспоминает, как в общине священника Георгия Кочеткова «не совсем поэтичные», с точки зрения критика, «псалмы в переводах Аверинценва пели во время службы, и они звучали совершенно нормально, то есть проникновенно, как и положено».

См. МАРГИНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; ПРАВОСЛАВНАЯ СВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА; ПРИКЛАДНАЯ ЛИТЕРАТУРА; ФОРМУЛЬНОЕ ПИСЬМО

С жанрами у нас полная неразбериха.

Частью в этом повинен, конечно, творческий произвол писателей – после того, как Александр Пушкин написал роман в стихах, а Николай Гоголь свой роман «Мертвые души» назвал поэмой, уже мало кого удивят такие обозначения, как «оптимистическая трагедия» (Всеволод Вишневский), «повествование в рассказах» (Виктор Астафьев) и даже диковинное «в русском жанре» Сергея Боровикова. Недаром ведь еще Лев Толстой заметил, что «в новом периоде русской литературы нет ни одного художественного прозаического произведения, немного выходящего из посредственности, которое бы вполне укладывалось в форму романа, поэмы или повести». А наш современник Александр Агеев как само собою разумеющееся констатировал: «Жанровая система в русской литературе всегда была расплывчата. Видимо, поэтому наши писатели любят придумывать неожиданные и замысловатые жанровые определения».

Писателей можно и понять, и благословить на дальнейшие «поиски жанра» (эти слова к месту упомянуть – Василий Аксенов вынес их когда-то и в название, и в подзаголовок одного из своих романов). Гораздо труднее понять и простить профессиональных критиков, литературных журналистов, которые, что ни высказывание, путают жанры не только с жанровыми формами (форматами, субжанрами), но и с родами, с типами и видами словесности, поэтому NN будто бы пишет у нас и «в жанре фантастики», и «в жанре “альтернативно-исторической прозы”», и «в жанре романа» одновременно. Путаница терминологическая приводит к несообразностям аттестационного порядка, в силу чего Андрей Сергееев получает у нас Букеровскую (романную) премию за сборник жанрово разноприродных произведений, а сочинение Марины Вишневецкой «А.К.С (опыт любви)» стяжает премиальные лавры в конкурсах и на лучший рассказ, и на лучшую повесть.

Выход только один – договориться о значениях употребляемых нами слов. Условившись, что к родам литературным мы относим эпос (прозу), лирику (поэзию) и драму (похоже, впрочем, что к аристотелеву перечню история добавила – здесь можно спорить – либо эссеистику, либо non fiction литературу). Понимая, что такие обозначения, как «фантастика», «историческая проза», «метафизическая литература» или «литература русского гомосексуализма», – это типы (или виды) словесности. Оставив за понятием жанров (роман, повесть, стихотворение, сонет) их традиционный смысл, обеспечиваемый наличием таких признаков, как принадлежность к определенному роду литературы, доминирование того или иного эстетического качества, объем и общая структура произведения. А все более дробные характеристики (детективный роман, документальная повесть, хоррор, технотриллер) называя субжанрами или, на новейший манер, литературными форматами.

Разумеется, абсолютной строгости в словоупотреблении нам не добиться, как невозможно, да и незачем писателям самоцельно стремиться к родовой, жанровой и субжанровой чистоте своих произведений. Литературе, – как по другому поводу говорил Юрий Тынянов, – «заказывать бесполезно: ей закажут Индию, а она откроет Америку». Поэтому от пишущих в литературе требуется только одно – не путать Америку ни с Африкой, ни с Таити, помнить про то, что Африка – это континент, омываемый Индийским и Атлантическим океанами, а Таити – вулканический остров, раз и навсегда прописанный в Тихом океане.

Плыви, словом, куда хочешь, лишь бы навигационные карты были в порядке.

См. ЖАНРОВАЯ И ВНЕЖАНРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; КОНВЕНЦИАЛЬНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; КОНСЕРВАТИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ

Произведенное по аналогии с классической живописью и современным кинематографом разделение литературы на жанровую и внежанровую пошло на пользу только книгоиздателям, так как позволило им, избегая оценочных дихотомий («качественная», «серьезная» литература – с одной стороны, «массовая», «коммерческая» – с другой), обособить книги, достойные внимания, но не рассчитанные на массовое потребление, то есть по этой логике внежанровые, от книг жанровых, то есть тех, спрос на которые можно не только просчитать, но и увеличить благодаря точному позиционированию и эффективной пиар-стратегии (детективы, триллеры и технотриллеры, хорроры, фантастика, фэнтези, киносценарии, дамские романы, историческая, мистическая, порнографическая проза).

Всем «неиздателям» стоило бы воздержаться от некритического употребления этих терминов, так как, право же, невозможно объяснить, отчего написанные в точном соответствии с жанровыми требованиями роман Людмилы Петрушевской «Номер один, или В садах других возможностей» или повесть Валерия Попова «Третье дыхание» должны называться внежанровыми, а композиционно и сюжетно несбалансированные, буквально рассыпающиеся на ходу, допустим, исторические или фантастические произведения иных авторов следует относить к жанровой литературе.

См. ЖАНРЫ И СУБЖАНРЫ В ЛИТЕРАТУРЕ; ИЗДАТЕЛЬ; КАЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; ПИАР В ЛИТЕРАТУРЕ; ПОЗИЦИОНИРОВАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; РЫНОК ЛИТЕРАТУРНЫЙ