Русская кухня в изгнании - Страница 4

Похлебка из рябцев с пармезаном и каштанами.

Филейка большая по-султански.

Говязьи глаза в соусе, называемом “поутру проснувшись”.

Небная часть в золе, гарнированная трюфелем.

Хвосты телячьи по-татарски.

Телячьи уши крошеные.

Баранья нога столистовая.

Голуби по-станиславски.

Гусь в обуви.

Горлицы по Ноялеву и бекасы с устрицами.

Гато из зеленого винограда.

Крем жирный девичий.

Но сама Екатерина и такой скромный обед сочла бы излишеством. В своем домашнем быту она стремилась следовать правилам умеренности. “Государыня недолюбливала изысканных блюд и предпочитала всему разварную говядину с соленым огурцом и соус из вяленых оленьих языков” (там же).

На закате русского классицизма обнаружилось два направления в поэтике гурманства. В одном подчеркивалась простота форм, строгость в отборе материала и тщательная обработка. Ярким представителем этого направления был Никита Всеволодович Всеволожский. В его кулинарных афоризмах привлекает то, что обсуждаются не экзотические трюфели или загадочные вьюны с фрикандо, а простые продукты, как свинина и картошка. Вот несколько остроумных высказываний Всеволожского:

Картофель – мягкий воск в руках хорошего повара, он может сделать из него все. Десерт без сыра – то же, что кривая красавица. Свинина – герой праздника. Как пылкая юность, она надевает на себя всевозможные маски, но и в самом красивом наряде всегда высказывается ее оригинальность, станем ли мы искать ее под покровом кровяной колбасы или под белым кителем колбасы ливерной, в курточке колбасы из рубленого мяса или в мантилье сосиски.

Существовало и другое, декадентское направление, представители которого стилизовали свои застолья под пиры Нерона: ели, лежа на лебяжьем пуху, одетые в пурпур, из золотой посуды. Блюда подавали красивые мальчики. Топили плиты корицей! (Немудрено, что иные состояния не проигрывались, не пропивались, а проедались.) Вот что подавали у типичного классика-декадента, графа А. С. Строганова:

Закуска:

икра,

редиска,

сливы,

щеки селедок (это самое ценное, на одну тарелку шло более тысячи селедок).

Вторая перемена:

лосиные губы,

разварная лапа медведя,

жареная рысь (всегда ценилась на Руси за белое мясо).

Затем:

жаренные в меду и масле кукушки,

налимьи молоки,

свежая печень палтуса.

Третье:

устрицы,

дичь, начиненная орехами и свежими фигами,

соленые персики,

ананасы в уксусе.

Очень интересны комментарии великого писателя и едока эпохи И. А. Крылова, записанные по живым воспоминаниям Н. М. Еропкиной. Приведем их в связи с меню званого обеда (“Пушкин и его современники. XXXVII”).

Обед у А. М. Тургенева

(кухарка Александра Егоровна и повар Английского Собрания Федосеич, специально приглашенный для приготовления паштета и сладкого).

Уха с расстегаями

“…А Александра-то Егоровна какова! Недаром в Москве жила: ведь у нас здесь такого расстегая никто не смастерит – и ни одной косточки! Так на всех парусах через проливы в Средиземное море и проскакивают. (Крылов ударял себя при этом ниже груди.) – Уж вы, сударь мой, от меня ее поблагодарите. А про уху и говорить нечего – янтарный навар… Благородная старица!” (Крылов съел три тарелки ухи и две глубокие тарелки расстегаев.)

Телячьи отбивные котлеты

“Ишь белоснежные какие! Точно в Белокаменной’".

(Три котлеты сразу, потом еще – точное число не указано.)

Жареная индейка

“Жар-птица!… У самых уст любезный хруст…”

Мочения: нежинские огурчики, брусника, морошка, сливы

“Моченое царство! Нептуново царство!”

Страсбургский пирог

(6 фунтов свежайшего сливочного масла, трюфели, громадные гусиные печенки)

“Друг милый и давнишний, Александр Михайлович, зачем предательство это?.. Как было по дружбе не предупредить? А теперь что? Все места заняты”. – “Найдется у вас еще местечко”, – утешал его [Тургенев]. – “Место-то найдется, но какое? Первые ряды все заняты, партер весь, бельэтаж и все ярусы тоже. Один раек остался…” – “Ничего, помаленьку в партер снизойдет”. – “Разве что так”, – соглашался с ним Крылов и накладывал себе тарелку горою.

Гурьевская каша на каймаке (сливки с топленого молока)

Кофе (два стакана со сливками наполовину)

Перед уходом Крылов, залучив в уголок лакея, “покорно говорил ему” для очистки совести: “Ведь ужина не будет?”

Великолепны имперско-ампирные пищеварительные метафоры Крылова, в них отражается и победоносная борьба русского флота за выход в Средиземное море, и архитектура Карло Росси (см. выше комментарии к ухе с расстегаями и к паштету). Однако Крылов совмещал в себе великого писателя и великого гурмана, для эпохи же в целом не менее характерно, что и скромные ее представители, люди безвестные и с ограниченными средствами, стремились литературно зафиксировать свой гастрономический опыт. Вот выдержка из дневника провинциального г-на Х., посетившего Петербург в 1829 году (приводятся у Пыляева):

1 июня. Обедал в гостинице Гейде… Русских почти здесь не видно, все иностранцы. Обед дешев, два рубля ассигнациями, но пирожного не подают никакого, ни за какие деньги. Странный обычай!

2 июня. Обедал в немецкой ресторации Клея на Невском проспекте… Обед дешев. Мне подали лафиту в 1 рубль; у меня после этого два дня болел живот.

3 июня. Обед у Дюме. По качеству обед этот самый дешевый и самый лучший из всех обедов в петербургских ресторациях. Дюме имеет исключительную привилегию наполнять желудки петербургских львов и денди.

4 июня. Обедал в итальянском вкусе у Александра, или Signor Alessandro по Мойке, у Полицейского моста. Здесь немцев не бывает, а более французы… Макароны и стофато превосходны! У него прислуживала русская девушка Мария, переименованная в Марианну; самоучкой она выучилась прекрасно говорить по-французски и по-итальянски.

5 июня. Обед у Леграна… Обед хорош… за два рубля ассигнациями… прекрасный и разнообразный. Сервизы и все принадлежности – прелесть. Прислуживают исключительно татары во фраках….

7 июня нигде не обедал, потому что неосторожно позавтракал и испортил аппетит…

И Державин, и Крылов, и Пушкин, и г-н Х. говорили о еде как таковой, не отягощая свои описания чрезмерной социальной символикой. Деэстетизация еды началась с приходом в литературу писателей и героев из разночинной среды. Уже толстовский Левин, в цитированном выше эпизоде, разрушает очарование предобеденной дискуссии своим декларативным упрощенчеством: "Мне все равно. Мне лучше всего щи и каша; но ведь здесь этого нет”. (Между прочим, официант-татарин осаживает толстовца с достоинством и тонкой иронией: "Каша а-ля рюсс, прикажете? – сказал татарин, как няня над ребенком наклоняясь на Левиным”.) Вульгарный утилитаризм базаровых и рахметовых, которые, подобно иным нашим современникам, не ели, а вводили в свои организмы белки и углеводы, совпал с периодом упадка в русской поэзии. Что касается русской кухни, то разночинцы оставили в ее истории малоаппетитный след. Характерен эпизод, рассказанный М. С. Шагинян в ее документальном романе “Первая всероссийская”: провинциальный доктор Бланк (дед В. И. Ленина) отличился тем, что приказал приготовить и съел жаркое из дворовой собачки. Совершил он этот отвратительный поступок, чтобы доказать, что любые животные белки одинаково питательны.