Русь в огне - Страница 5

Микула, как обещал, пришёл вечером. Принёс в торбе лук, репку, кругляк хлеба. Усевшись рядом с лежавшем на тёплой земле Семёном, неторопливо стал чистить репку, резал её тонкими пластиками, молча жевал. Когда всю съел, принялся за хлеб с луком.

–Рассказывай. Нашёл её? – не выдержал Семён.

–Нашёл.

Ответ поразил Семёна. Сердце зашлось тревожным боем – он был не готов к этому.

Сразу поднявшись, он пристально взглянул на отрешённую, жующую физиономию Микулы.

–И что?

–Придёт. Завтра придёт. Я её у ворот встречу.

Семён горько вздохнул, закрестился. Спаси, господи! Она придёт. Любит его!

Не сразу успокоившись, он снова развёл костёр. Микула спустился к реке, зачерпнул в котелок воды, подвесил над огнём, бросил пахучих сушёных листьев малины, какие таскал в мешочке. Из Рума Семён вывез много сухого чая, но его выпили, пока жили на заимках, а пить кипяток уже отвыкли. Микула и Семён кофе пить не любили, хотя дорогого порошка в княжеских трапезных было в избытке, но то на любителя, а квас круглый год и сбитень пить не будешь. Вот и заваривали листья вишни, малины, смородины.

Семён напряжённо вспоминал Наталью, и сердце падало в глупой истоме – любимая. Связался ведь с девчонкой, дурак. А дома жена… И тут же отогнал эту мысль – то другое, там семья, а здесь сердечный жар, омут, страсть, да и то в прошлом – Наталья выйдет замуж, по другому быть не могло. Душу затопила невыносимая боль.

Семён зло пнул огонь костра – горящие головни разлетелись. Микула заорал, обматерил.

Семён ушёл в лес, в темноту. Сидел под берёзой, ковырял палкой землю, шлепал комаров на шее. Что будет? Что? Зря он всё это затеял! Уехать? Нет. Он должен её увидеть. В последний раз…

Утром было холодно, жутко хотелось спать, но Микула растолкал, выпросил денег, и ушёл в город. Семён дальше спать не мог, спустился к реке, умылся. Не елось, не сиделось. Пока ждал, измучился.

Был полдень. И он понял, что она придёт в полдень – все же дрыхнут, после обеда. Сейчас хоть город вырежи – храпят, ироды!

И правда, из череды подвод, выезжавших из города, одна отделилась, свернула к реке, встала. Семён разглядел Микулу, ругающегося с возницей – вот, жлоб, обсчитал, верно, смерда. Точно! Микула пошёл, и с телеги слезла девушка. Семён чуть не побежал навстречу, еле сдержал себя – она!

Он смотрел, как она идёт, смотрел во все глаза.

Она разглядела его среди деревьев, бросилась бегом. И Семён побежал.

Поймал её, как пушинку, схватил, завертел. Наташа! Наташенька!

А Наталья рыдала, целуя.

Микула с ухмылкой смотрел на них.

Семён горячо заговорил о своей беззаветной любви к воеводской дочке, о тоске, о сердечной боли, о невозможности жить без неё. Не спуская её с рук, так и понёс её в лес.

Микула сплюнул – горбатого только могила исправит.

Злясь, он уселся на берегу, бросал в воду куски земли, скомканную траву. Любят люди друг друга. Страшно подумать, сколько вёрст отмахали, ради вот этих нежностей. Жалко их, пёсьих детей. Хоть и грех, а ведь любовь! Против неё не попрёшь! А ему, Микуле, нет счастья – один баламут, ни кола, ни двора. Мечтал ведь – женится. Вон, Парашка из кремника, девка какая, а! Умная, добрая. Слово скажет – душа задрожит. Поди уж, кто-то забрал. Так и проживёт один-одинёшенек.

Вечерело.

–Микула!

Расстроенный Микула вернулся к опушке. Наташка ныла без слёз, не отпускала Семёновой руки. Тот был бледнее смерти.

Мученики они, на горе себе слюбились.

–Микула, проводи Наталью до дома.

–Пойдём, – буркнул Микула.

–Любимый, – шепнула девушка, и впилась губами в последнем поцелуе.

Семён долго не отрывался от неё, наконец, отпустил, отвернулся.

Микула и Наталья побрели к городу потерянные.

Семён заорал издалека:

–Наташа-а! Я люб-лю те-бя-я-я!

Наталья разрыдалась.

Так и въехали в город – плачущая девушка и хмурый Микула. В этот раз Микула расплатился с возницей не торгуясь.

Вернувшись из города, он торопливо сварил похлёбку, поел – Семён есть отказался.

Под ночь выехали обратно. Долго молчали.

Микула хрипло сказал:

–Счастливый ты, воевода.

–В петлю мне от такого счастья…

«»»»»»»»

Бату прогуливался по ханскому орду в сопровождении Шибана и нукеров. Подлетел на лошади хмурый Берке. По его скрытному лицу нельзя было определить – что-то стряслось или он не доволен каким-то пустяком. Берке осадил коня, торопливо слез с седла, кивнул Бату.

–Я от Мунке. Разговор есть.

–Говори, – Бату напрягся.

Берке бросил взгляд на хитрые лица нукеров, буркнул сердито:

–Не здесь. И Орду надо позвать.

Бату отправил за старшим братом порученца-туаджи, а они вошли в первую же юрту. Это была юрта сотника Мантая. Просторная, но простая и тёмная.

Мантай выгнал жён и детей, кланяясь, торопливо подбросил в очаг сухих лепёшек аргала. Огонь приветливо затрещал, дым с уютным запахом горелого навоза, устремился вверх, к отверстию в потолке.

Бату огляделся, небрежно махнул рукой. Сотник исчез. Аргал разгорался. Яркие блики запрыгали по лицам братьев.

Берке присел к очагу, за ним сели Бату и Шибан.

–Я уломал Мунке, – прохрипел и засмеялся Берке.

–Он и так не был против похода на половцев и орусутов, – отозвался Бату, зная, что Берке сказал не всё.

–Хан и брат, Мунке убедил Тулуя в необходимости западного похода. Тулуй пошлёт монгольских воинов своего улуса!

–Вот это отличная новость! Ха-ха! Да! – Бату радостно сжал кулак, шутливо толкнул в плечо Шибана. – Учись у Берке! От тебя, до сих пор, нет толку с Каданом и Бори.

Шибан не посмел возразить.

Берке снисходительно улыбнулся.

–Теперь убедим Угедэя, и дело сделано.

–Это самое трудное – уговорить дядю Угедэя… – сбросил весёлость Бату, вспомнив неуступчивых сыновей Чагатая. Бори сам желает быть лашкаркаши, и вести в поход тумёны всех монгольских улусов. Сыновья Чагатая близки Угедэю, он всегда расположен к ним и милостив.

–Легко на словах, – согласился с Бату Шибан.

Берке, закатив глаза, пожал плечами, мол, я делаю всё, что могу, и верю в успех.

Откинув полог, в юрту вошёл суровый Орду. Оглядев братьев, их возбуждённые лица, он кивнул Бату, как хану, подождал, пока Берке и Шибан кивнут ему, прошёл к очагу, пыхтя, присёл, увидел у стены подушку, взял её, подоткнул себе под зад.

–Опять совет. Что-то случилось?

–Мунке и Тулуй согласны с западным походом, – пояснил Бату.

–А Угедэй?

–Есть мысль, – Берке впился взглядом в лицо Орды, не выдержал ответного, требовательного взгляда старшего брата, хмыкнул. – На дядю Угедэя можно «надавить» через Тараку. Он заглядывает в рот своей старшей жене по поводу и без него – все это знают.

–И что? – не понял Бату.

–Орду и ты, брат, пойдёте к Тараке, и склоните её к тому, что западный поход выгоднее Угедэю и их старшему сыну Гуюку, чем любые другие.

–Убедить Тараку! Подарков здесь будет мало, – произнёс Бату, немного разочарованный.

Берке помолчал, заулыбался, продолжил тихо:

–Дядя Угедэй отменный пьяница. Заветы Чингисхана о вреде пьянства великий хан позабыл, и уже опух от беспробудных возлияний. Тарака понимает, что наш дядя долго не протянет…

Братья не прерывали Берке, внимая словам, за которые «маленьких людей» могли послать на смерть. Берке доверял братьям, считал их верными клану джучидов, а самым коварным – себя. Им он мог сказать любое, самое запретное.

–И что? – не выдержал паузы Бату. Манера Берке выражаться не до конца, иногда его злила. Берке ставил его – улусного хана, в положение глупца, выспрашивающего истину. Брата спасала от гнева Бату невидимая грань, которую он никогда не переступал – он позволял себе подобные выходки только наедине или, когда братья были в тесном кругу, без свидетелей, как сейчас.

–Это значит, через какое-то время у Великого Монгольского ханства появится новый хан. Гуюк – наследник. Тараке было бы очень выгодно, чтобы в грандиозном походе, Гуюк проявил себя во всём блеске. А только западный поход может быть грандиозным и успешным – половцев мы разобьём, булгар, а орусуты слабы и разобщены. Когда Гуюк вернётся в Каракорум из такого успешного похода, никто не усомнится в его праве быть ханом.