Русь на Мурмане - Страница 19

Новый лесок Алена обходила по кромке. Когда далеко впереди показался стоящий отдельно, как отрезанный ломоть, черно-сизый ветхий ельник, повернула к нему. И побежала бы, если б не опасалась подвихнуть ноги на кочках и ямах, скрытых травяной гущей.

Помедлив, она вошла в ельник, сразу укрывший ее будто кровлей. Идти стало легче – по земле стелился мох. Зато в душе прибавилось страху. Куростровский заповедный ельник был местом темным, диким. Его не любили и обходили стороной. То была вотчина древней нечисти, оставшейся от стародавней белоглазой чуди, сгинувшей некогда.

Содрогаясь от непрошеных страшных мыслей и часто крестясь, Алена вышла на просторную елань, саженей двадцать поперек. Ее окружали, будто стража, дремучие, века назад выцветшие ели с проплешинами. Стволы были покрыты безобразными пятнами рыжего мха. Алене вдруг с обидой и жалостью к самой себе подумалось – почему же здесь?.. Но сразу нашелся ответ: тут единственно верное место, где можно…

– Не побоялась, – раздался позади довольный и вкрадчивый голос.

На плечи ей легли крупные мужские руки. Сердце Алены с буханьем возвращалось на прежнее место, откуда мгновенье назад прыгнуло в пустоту. Вмиг забылись все страхи языческого святилища.

– Митенька!..

Она повернулась и отшагнула, закраснев от сильного волнения. Потупилась, но сразу снова вскинула на него очи, полные смятения. Уронила с головы на спину платок, распушив светлые волосы.

Колмогорский служилец Митрий Хабаров залюбовался ею, ненастырно протягивая к девице руки.

– Покрасовела еще боле, Алена Акинфиевна. Знал бы, когда впервой тебя увидел, что в такую ненаглядень вырастешь, тогда б еще тебя в жены выпросил.

– Что ж потом не выпросил, о прошлом лете? – дыша всей грудью, молвила она.

– Поздно. Не по нраву я стал твоему родителю, воинскому голове Истратову.

Хоть и не сводил с нее прямого взгляда, Алене почудилась в его словах заминка – будто и правду сказал, да не совсем.

– А нонече мне батюшка с матушкой велят замуж идти, – с неожиданной для самой себя покорностью сказала она. Будто смирилась?

Но жадно смотрела на него – дрогнет ли хоть что-то в лице? Не дрогнуло. Напротив, точно расслабилось в нем что-то. Оглядел ее снова всю целиком и остался равнодушен. Поскучнел будто бы.

– Ну и иди, – прозвучало жестко.

– Да ведь как тебя забуду? – вскрикнула, чуть не плача.

– Забудешь, как всякая баба.

Алена замотала головой, брызнув слезами, и бросилась ему на грудь. Едва доставая макушкой до верхней петлицы кафтана, затормошила:

– А ты, Митенька, увези меня увозом! Свадьбу-то скоро готовят, на после Петропавлова дня. Батюшка с караульным отрядом опять скоро в Пустозерск идет на полгода, и допрежь того меня под венец поставить хочет. А увезешь – попа сыщешь сговорчива, обвенчаемся, в ноги кинемся батюшке с матушкой – простят!..

Не отстраняя ее, но и не беря в руки, Хабаров охладил девичью страсть словно пригоршней льда:

– В поход опять иду. Новую рать собираю на Каянь. Не до тебя, Алена Акинфиевна, станет теперь.

В ответ она с жаром принялась топить его лед:

– Спрячешь меня до времени, пока вернешься, а я ждать буду!

– Да ведь негде. Не здесь же тебе избушку поставить, – усмехнулся служилец. – Не к самоединам в вежу тебя запихнуть. Не в корельских болотах утаить.

– А в Кандалакше-то, бают, двор себе поставил? – из последних сил надеялась она, рабски заглядывая ему в глаза.

– Прознали уже, – с новой усмешкой качнул головой Хабаров. – Ты, Алена Акинфиевна, как считаешь – отец твой про тот мой двор перво-наперво не подумает? Налетит, пока меня и моих людей не будет, тебя в охапку, а двор, чего доброго, пожжет от обиды.

Девица утерла кулаком слезы, рывком отстранилась.

– Да что ж я. Навязываюсь, ровно холопья дочь, без стыда. Будто соромная девка. – Она гордо вздела голову. – Видно, не люба тебе стала…

– Уж нешто тебе жених так противен? – удивлялся ватажный атаман.

– Век бы не видать его!..

– Кто ж таков?

– Государева тиуна Палицына сын, Афанасий Иваныч.

– Вот чудеса… – закаменев внутренне и наружно, глухо вымолвил Хабаров.

– Зимой с Москвы гонцом от великого князя прискакивал, привозил грамоты тиуну. Тогда и положил на меня глаз. Теперь сызнова примчал, жениться. Заберет меня отсюда навеки… и уж не видеть мне тебя боле, Митрий Данилович. А помнить буду.

Она отступила еще на шаг и поклонилась большим обычаем, глубоко в пояс. Покрыла платком голову.

– Постой, Алена Акинфиевна. – Служилец был удручен и нахмуренно изумлен, почти растерян. – Я же его, Афоньку этого, пятилетним глуздырем помню… В доме Палицына в Москве жил тогда… родней дальней… И он – тебя…

Боярышня невесело усмехнулась.

– Теперь-то он не глуздырь, а дюж молодец. Брови соболины, взор орлиной, ростом мало тебе уступит. И богат, и при государевом дворе служит…

– Ну что ж. – Хабаров справился с собой, повел плечами, будто сбросил что тяжелое. – Попрощаемся, Алена Акинфиевна.

Мягко шагнул к ней и взял обеими руками за голову, поднял лицо. Наклонился к губам. Целуя долго-долго, стянул с нее платок, запустил пальцы в заплетенные волосы, разворошил.

– Сладко-то как… – Алена едва сумела оторваться и замерла с зажмуренными глазами. – Ажно голову повело…

Вдруг прямо над ними взрезало тишину ельника. С тяжелым хлопаньем пронеслось что-то черное и в вышине заграяло мерзким вороньим голосом.

Вскрикнувшую Алену от внезапной жути бросило и тесно прижало к Хабарову. Он подхватил ее на руки, легко поднял и понес. Ей было все равно – куда и зачем, только хотелось, чтобы мгновенья эти никогда не закончились. Чтобы так всю жизнь и прожить, и умереть – уткнувшись лицом ему в грудь, доверчиво отдав ему душу…

Он сорвал с себя епанчу из нерпичьей кожи и бросил на мох под елями. Незаметно, будто сами собой расстегнулись пуговицы девичьей однорядки и петлицы его кафтана.

В безмолвии заповедного ельника было слышно лишь громкое, прерывистое дыхание.

Алена тихо вскрикнула и быстро, часто задышала открытым ртом. Глаза распахнулись широко, одновременно жалобно и удивленно…

– Теперь ты знаешь, что делать?

Так спросил, будто бы ничего и не случилось – ровно, отстраненно.

Алена лежала полубоком, почти на животе, спрятав лицо в плаще. Молча мотнула растрепанной головой. Он не продолжил, и она спросила:

– Что теперь будет, Митенька?

Хабаров, неподвижно лежавший рядом, откинув на мох правую руку, медленно заговорил:

– Пойди к отцу и проси, чтоб позвали бабу из тех, которые тебя сватали. Пусть проверит, цел ли товар…

Алена сжалась, подтянув колени.

– Коли сумеешь, пригрози, что ежели не скажут Палицыным – сама разгласишь на свадьбе. Если не забоишься… Ну да, чаю, не будет свадьбы. Только имя мое прежде сроку не говори. Вернусь – сам с Акинфием Истратовым потолкую.

– А в черницы меня отдадут, – тихонько всхлипнула она, – грех-то замаливать?

– Невелик грех. Да и не успеют. К Димитриеву дню осеннему ворочусь из Каяни. В монахи так быстро не стригут. А успеют – выкраду тебя из черниц.

– Да ежели не скажут тебе, в какой монастырь меня спрятали?

– Найду.

Алена, приподнявшись, уперлась локтем в епанчу.

– Не ходи в свой поход, Митенька! – От нее повеяло тревогой. – Беспокойно мне за тебя. Сон видела. Будто бы кличут меня к тебе. А я иду, и в церковь вхожу, и вижу два гроба без крышек, бок о бок стоят. Ноги-то у меня ослабли, и меня под руки ведут к тем домовинам. Одна-то пустая, а в другой… ты лежишь… неживой. Хотела я от горя своего тут же лечь с тобой рядом, в пустой гроб… – Она умолкла.

– Легла?

– Из твоего гроба огонь вышел, объял тебя и домовину… А я… проснулась от страху.

– Чепуха тебе снится. А на Каянь мне великий князь велит идти. Если всякий станет от государевой службы отговариваться бабьими снами, знаешь, что будет?