Рукописи из кельи - Страница 3

Возраст юношеский. Это — период пребывания в грехе, или стояния на пути грешных, в слепоте, нечувствии и нерадении. Высшие силы человеческого духа поражены летаргическим сном, а силы греха возобладали над ними и как бы наслаждаются покоем. Сначала это есть как бы точка безразличия, но с сей точки начинается покорение лица человеческого греху. Силы его, одна за другою, приводятся к подножию греха и поклоняются ему, принимают, или признают над собою, его царскую власть и становятся его агентами. Поклоняется ум, и принимает начала неверия; поклоняется воля, и вдается в разврат, поклоняется сердце, и полнится робостию и страхом греха и греховного начала. Не все спит грешник, иногда и просыпается. В это время хотел бы все оставить, но боится начать сие дело, по непонятной некоторой робости, в которой отчета дать нельзя. Так застращивается человек тиранством греха, что о возмущении против него как бы и подумать не смеет! Тут свидетельство, как чрез грех глубоко падает сила духа и поносное рабство ему до чего унижает благородное лицо человека. Ум сначала только не видит, или теряет, все истинное, но с продолжением времени вместо истины вступает в него ложь. Здесь все начинается сомнением, или простыми вопросами: почему так? не лучше ли так или этак? Вопросы сии сначала пропускаются без внимания, только тень некоторую, подобно сети паутинной, налагают на сердце, но, прилегая к нему ближе, сродняются с ним и обращаются в чувство; чувство сомнения есть семя неверия. Начинают говорить свободно, потом сшивать остроты, наконец презирать и отметаться всего Божественного и святого, — это неверие. И воля спит в беспечности, действуя по началам недобрым, сама того не замечая, как ими вытесняются начала добрые. Она может пребывать покойною, не высказывая резко своего внутреннего растления, но где ее начинают тревожить, где хотят ее заставить действовать по другим началам, там она высказывает всю строптивость своего нрава, не уважая ни очевидности убеждений, ни даже крайности; она идет всему наперекор, поставляя себя главным правилом для всего. Закон ли совести будет ей внушать это или законы положительные, — она говорит: «Отойди, путей таких ведать не хочу!» — и это не по чему иному, как по растлению нрава. Таким образом, грешник, робостию застращенный восставать на грех, неверием принявший начала лжи, волею усвоивший правила развратные, являет себя довольно надежным, чтоб его возвести в некоторые правительственные распоряжения в греховном царстве. Таковой посаждается на седалище губителей. Он вступил в возраст мужа, для заведования частию дел греховного царства.

Возраст мужеский. Это — период самостоятельного, настойчивого действования в пользу греха, против всего доброго, от чего человек приходит на край пагубы. Степени ниспадения его определяются степенями противления свету и добру. Ибо и тогда, как он так живет, совесть не перестает тревожить его. Но, принявши другие начала, он не слушает и идет напротив. Иногда он только не внимает сему гласу, в состоянии нераскаянности; иногда отвергает и вооружается против него, в состоянии ожесточения; иногда же самого себя сознательно предает пагубе, в состоянии отчаяния. Это — конец, куда приводит грешника грех, им возлюбленный!..

Страшный суд! — Судия грядет на облацех, окруженный несметным множеством Небесных Сил бесплотных.

Трубы гласят по всем концам земли и восставляют умерших.

Восставшие полки потоками текут на определенное место, к престолу Судии, наперед уже предчувствуя, какой прозвучит в ушах их приговор. Ибо деяния каждого окажутся написанными на челе естества их, а самый вид их будет соответствовать делам и нравам. Разделение десных и шуиих совершится само собою.

Наконец все уже определилось…

Настало глубокое молчание.

Еще мгновение — и слышится решительный приговор Судии — одним: «приидите, другим: отыдите..».

Помилуй нас, Господи, помилуй нас!

Буди милость Твоя, Господи, на нас! — но тогда уже поздно будет взывать так…

Теперь надо позаботиться смыть с естества своего написанные на нем знаки, неблагоприятные для нас. Тогда реки слез готовы бы были мы испустить, чтобы омыться, но это уж ни к чему не послужит.

Восплачем теперь, если не реками слез, то хоть ручьями; если не ручьями, то хоть дождевыми каплями; если и этого не найдем, сокрушимся в сердце и, исповедав грехи свои Господу, умолим Его простить нам их, давая обет не оскорблять Его более нарушением Его заповедей и ревнуя потом верно исполнить такой обет.

Что значит, что после самого полного веселия душа погружается в грусть, забывая о всех утехах, от которых пред тем не помнила себя? Не то ли, что из глубины существа нашего дается знать душе, как ничтожны все эти увеселения сравнительно с тем блаженством, которое потеряно с потерею рая? Мы готовы радоваться с радующимися, но, как бы ни были разнообразны и велики предметы радостей человеческих, они не оставляют в них глубокого следа и скоро забываются. Но если увидим мать, плачущую над умершим сыном, единственною своею опорою, или жену, рыдающую над могилою любимого мужа, — скорбь глубоко прорезывает душу нашу и слово и образ сетующих неизгладимыми остаются в памяти нашей. Не значит ли это, что скорбь ближе и сроднее нам, нежели радость? Вы слушаете пение или музыку; приятно, конечно, отзываются в душе и веселые тоны, но они скользят только на поверхности ее, не оставляя заметного в ней следа, между тем как тоны грустные погружают душу в себя и надолго остаются ей памятными. Спросите путешественника, и он скажет вам, что из множества виденного выдаются из‑за других у него в голове преимущественно такие предметы и места, которые погружали его в грустную задумчивость.

Этих примеров достаточно, кажется, в пояснение той мысли, что основное чувство нашего сердца есть грусть. Это значит то, что природа наша плачет о потерянном рае, и как бы мы ни покушались заглушить плач этот, он слышится в глубине сердца, наперекор всем одуряющим веселостям, и внятно говорит человеку: перестань веселиться в самозабвении; ты, падший, много потерял; поищи лучше, нет ли где способа воротить потерянное…

Один язычник подслушал этот плач души человеческой и вот в какое иносказание облек он свою о том мысль! Какой‑то мудрец старых лет ходил в уединенном месте, погруженный в размышление о судьбах человечества. Из этой задумчивости он выведен был вопросом: «Ты, верно, видел его? Скажи, куда пошел; я устремлюсь вслед его и, может быть, настигну его». — Обратившись, мудрец увидел девицу. На ней была одежда царских дочерей, но изношенная и изорванная. Лицо ее было мрачно и загорело, но черты его показывали бывшую некогда высокую красоту. Осмотрев странницу, мудрец спросил ее: «Что тебе нужно?» Она опять повторила: «Ты, верно, знаешь его, скажи, где и как мне найти его?» — «Но о чем это говоришь ты?» —сказал мудрец. — «Ты разве не знаешь об этом? — отвечала дева. — А я думаю, что нет человека, который бы не знал о горе моем». Мудрец с участием спросил ее: «Скажи, в чем твое горе, и, может быть, я придумаю, как пособить тебе». — «Подумай и пособи, — отвечала она. — Вот что я скажу тебе. Я была в стране, исполненной радости. Мне было там хорошо, как хорошо! Готовился брак… Жених мой, не помню черт лица его, был неописанной красоты… Уж все почти я забыла… но помню, что все уже было готово к браку… как вот кто‑то пришел и говорил мне такие сладкие речи… Потом дал мне что‑то выпить. Я выпила и тотчас впала в беспамятство или заснула. Проснувшись, — ах, лучше бы мне не просыпаться никогда! — проснувшись, я нашла себя на этой земле, мрачной и душной. Где девалось то мое светлое жилище? Где мой жених и его радостные очи, я того не знала. На первых порах я только бегала в беспамятстве туда и сюда, рвала на себе волосы и била себя в перси от сильной муки, томившей душу мою. Успокоившись немного, я решилась искать потерянное… И вот сколько уже времени хожу по земле и не нахожу того «егоже возлюби душа моя». Днем спрашиваю солнце, а ночью луну и звезды: каждые сутки обходя кругом землю, не видали ль вы где того, кого ищет душа моя? — И они не дают мне ответа… Есть ли горы, где бы не слышался голос мой? Есть ли леса, где бы не раздавался вопль мой? Есть ли долины, которых бы не истоптала нога моя? Но вот сколько уже времени блуждаю, ища потерянного, и не нахожу. Но скажи: не знаешь ли и не слыхал ли ты, где то, о чем так тужит душа моя?» — Мудрец подумал немного и сказал: «Если б ты назвала мне имя жениха твоего и имя царства его и страны, где было светлое жилище твое, я указал бы тебе туда дорогу, а так как ты говоришь неопределенно, то никто не может руководить тебя! Разве не сжалится ли над тобою жених твой и не пошлет ли кого указать тебе дорогу в потерянное тобою блаженное жилище или не придет ли сам за тобою?» Сказав это, мудрец отвернулся, и дева пошла далее, снова искать необретаемого.