Руина - Страница 5

– Ох, ох! Правда, правда! – Орыся печально закивала головой. – Бедная она, моя горличка, так по ее личику и видно было, что не ей судила доля счастье! Все такая печальная да задумчивая была… Ну, да ведь там Мазепа ее нигде в Крыму не нашел, а ведь как искал!

– Могли и в Турцию продать.

– Ох, верно, верно!

– Ну, вот, теперь же он из Турции вернулся: его гетман туда по войсковым справам посылал.

– И что же, что?

– Да бог его знает что, – я его еще и не видел: с самого утра гетман его к себе призвал да и держит вот до сих пор. Я думал сейчас после обеда сходить расспросить, как и что…

– Вот и горазд! – воскликнула радостно Орыся. – Так ешь же, ешь скорее да иди и смотри – не мешкай! Как только узнаешь все, сейчас же ко мне.

И Орыся принялась поспешно угощать мужа, веселая улыбка улетела с ее лица. Время от времени она повторяла снова: «Ах, бедная моя! Ох, несчастная!» И за каждым таким восклицанием она еще нежнее прижималась к мужу, словно мысль о чужом горе заставляла ее еще больше ценить свое счастье.

Наконец обед был окончен.

Остап поднялся с места, перекрестился три раза на образа и, подойдя к Орысе, крепко обнял ее.

– Ну, спасибо ж тебе, моя жиночка любая! А теперь я пойду.

– Иди, иди, да скорее возвращайся.

– Не загаюсь. Будь здорова.

– Бувай здоров!

Казак взял шапку и вышел в сени, Орыся последовала за ним. Приотворив надворные двери, он снова обратился к стоявшей за ним жене и, крепко обняв ее, поцеловал долгим, горячим поцелуем.

Орыся остановилась на пороге, следя влажным взглядом за удаляющейся фигурой мужа. Очарование его поцелуя еще не слетело с нее; она словно застыла у дверей с мечтательно устремленным вдаль взором, с легкой улыбкой, бродившей вокруг полуоткрытых губ. Смутные мечты счастья сновали, словно золотые нити, перед ее глазами, а из глубины сердца подымалось что-то такое теплое, такое жгучее, что заставляло приливать еще горячее кровь к ее смуглым щекам. Даже мысль о чужом горе не могла омрачить дивного состояния ее души. Как легкое облачко, скользящее в ясный солнечный день по светлой лазури, на минуту бросает тень, затмевает солнце и снова уносится дальше и от его минутной тени яркий блеск солнечного дня становится еще горячее, так и мысль о чужом горе не могла вполне овладеть Орысей; думка скользила лишь мимо и заставляла Орысю еще сильнее чувствовать свое собственное безоблачное счастье. Несколько минут стояла так Орыся, греясь на солнышке. Она не видела ни людей, проходивших мимо, не слышала звуков жизни, раздававшихся кругом. Как вдруг громкое причитыванье, раздавшееся совсем близко подле нее, заставило ее очнуться.

Орыся вздрогнула и повернулась в ту сторону, откуда доносилось это громкое причитыванье.

К ней подходил, опираясь на руку мальчишки – поводыря, какой-то нищий или монах; это трудно было разобрать: на нем была длинная монашеская одежда, но такая изорванная, такая заплатанная, что сердце молодой женщины невольно сжалось от сожаления к этому бедняку. Сребристо – рыжеватая борода и волосы монаха были всклокочены, темные глаза смотрели утомленно, тощее тело его сгибалось от усталости, – видно было, что нищий едва тащил ноги, и, если бы не рука его проводника, да не толстая суковатая палка, на которую он опирался другой рукой, – он, вероятно, свалился бы прямо на дорогу.

– Ради Господа, ради Христа, Царя небесного, люди благочестивые, хоть кусочек хлеба, третий день крошки в рот не брали! – застонал он жалобно, останавливаясь перед Орысей.

Но Орыся не нуждалась в этих уверениях.

– Заходите, заходите, панотче, – заговорила она приветливо, распахивая перед монахом двери, – заходите, подкрепитесь, чем Бог послал.

– Да благословит тебя Господь милосердный, да пошлет он тебе счастия и долголетия, и в детях радости!

При последнем пожелании монаха щеки Орыси покрылись легким румянцем.

– Заходите же, заходите! – повторила она, смущенно отворачиваясь в сторону.

Нищий вошел в сени вслед за нею, а оттуда – в хату. Он поставил в угол палку, снял с плеча котомку и положил ее на пол, а сам скромно уселся у двери на самом кончике лавы; мальчик же остался стоять у дверей.

– Нет, нет! Сюда садитесь, на покути, панотче, – запротестовала Орыся, отодвигая от стола лавку. – Да и поводарь ваш пусть тоже сюда садится. Сейчас налью борщу, еще не остыл. Мы только отобедали, – говоря все это, Орыся весело хлопотала; она нарезала хлеба, налила в миску борщу, поставила оставшуюся кашу и усадила наконец за стол нищего монаха и его поводаря. – Ешьте, ешьте на здоровьичко, – произнесла она кланяясь и остановилась подле стола, подперши щеку рукой.

Монах и его проводник принялись хлебать борщ с таким аппетитом, какой ясно доказывал правоту их слов. После борща последовала еще каша, вареники. Орыся рада была угостить, чем могла, Божьего человека, а кроме того, ей было приятно и поболтать с ним: по всему было видно, что этот странник мог рассказать ей много интересного, а она порядочно скучала в Чигирине, так как муж ее был постоянно занят.

Пообедав, монах поднялся с места, прошептал молитву и хотел было занять свое скромное место у двери, но Орыся удержала его.

– Сидите, сидите, панотче, отдохните… Видно, из далекой дороги идете?

– Ох, из далекой, из далекой, дочко! Был в Цареграде, был в Иерусалиме, а теперь в Киев, в святые Печеры иду.

– И в Иерусалиме! – воскликнула с изумлением Орыся, присаживаясь к столу. – А это далеко от нас?

– Так далеко, что и не сосчитаешь, дочко. Ох, не многие добираются туда. Надо пять степей перейти, пять морей переплыть!

– Ой Боженьки!

– И не всякий корабль те моря переплывет.

– Отчего?

– Оттого, чадо, что плавают в тех морях страшные драконы.

– Драконы?!

– Сиречь змии лютые с семью головами и семью хвостами.

– Ох, мени лышенько! – всплеснула руками Орыся. – Ну, а как же они вас не тронули?

– Не тронули потому, что есть у меня такое зелье, что от всякого несчастья охраняет. Против этого зелья нечистая сила ничего не поделает, и ни пуля, ни сабля того не возьмет, кто это зелье при себе имеет. Я и тебе, чадо, уделю толику за то, что ты меня, сираго, накормила. Надо его только в ладонку зашить да на шее носить.

С этими словами нищий снял с шеи маленький мешочек, развязал его, достал оттуда два тоненьких стебелька и отдал их Орысе. Орыся вся вспыхнула от радости. Господи! Да ведь теперь она не будет бояться за своего Остапа никогда, никогда! Она зашьет ему оба стебелька в ладонку, оба… оба! Себе не оставит, ей не нужно… Орыся бережно спрятала полученную драгоценность и принялась горячо благодарить старика.

На. столе появился и жбан холодного пива, и маковники, приготовленные Орысей. Орыся от души угощала монаха, а монах рассказывал ей о таких диковинах, неслыханных вещах, что все личко и глаза у Орыси разгорелись, и хотелось ей все слушать да слушать этого словоохотливого старика без конца. Время летело незаметно; через полчаса Орысе казалось уже, что она знакома с этим монахом с незапамятных времен. Ей было необычайно весело и легко с ним. Кроме всего, она получила от монаха еще несколько ценных подарков: змеиный зуб, предохранявший от лихорадки, щепотку песку из Вифлеема, камушек из Иерусалимского храма.

– Ох, ох! – заключил свои рассказы монах глубоким вздохом, – всюду говорят, беда грядет. У одного схимника в Печерах все буквы в книге кровью налилися, войну, негоды все пророкуют. В Польше у одного жида, говорят, антихрист народился.

– Ох ты, Боже наш! – вскрикнула Орыся и побледнела.

– Так, так, дочка! Кругом беда. Вот шел я к Чигирину – руина, кладбище, пустыня кругом, брат на брата встал, родною кровью родную землю залили, одни пожарища, ни души живой, – не у кого было куска хлеба попросить. Когда бы нам не послал Господь тебя, так и не знаю, дожили бы до завтрашнего дня. Даруй тебе, Господи, за это спасение и всякое благополучие.

– Что там, отче? – перебила его смущенная благодарностью Орыся.