Рудимент - Страница 8

Никто же не догадывался, что я понимаю. А я к тому времени понимал и читал на французском и немецком. И потихоньку учил испанский. Но в Москве об этом понятия не имели, в историях болезни такие мелочи не упоминаются.

Иностранная ватага довольно долго кудахтала вокруг меня, и я уразумел крайне неприятную вещь. Меня чуть не залечили до смерти, но не со зла, а ввиду разных методик. Просто на Западе уже лечили иначе, потому что у них были деньги. Но в Москве для меня лишних денег не было. Фонд занимался преимущественно консультациями по организации здравоохранения и внедрением программного обеспечения.

Мне было одиннадцать лет. В этом возрасте девяносто девять процентов детей всерьез озабочены судьбами Гарри Поттера, Фродо и прочих невероятно важных для человечества персон. А собственные судьбы детей не занимают, ведь время катится так медленно! Я же, к одиннадцати годам, давно перестал ощущать себя ребенком, и меня всерьез волновало, как долго я сумею протянуть.

Потому что такие, как я, обычно не живут долго. Я не вырос маленьким подлым эгоистом. Но я мучительно хотел жить, а не превращаться в говорящий придаток кровати. В столице чуть лучше кормили, и палата была посветлее. Прошел недолгий период, и ко мне вновь прикрепили учителей. Те же учителя приходили и к моим новым соседям, только я был единственным, кто прошел школьную программу за три года. Но это ничего не меняло. Потому что я подслушал разговор иностранных врачей и не находил себе места.

Мне, как и раньше, приносили книги, и, кажется, впервые заинтересовались моими скромными способностями. Приходили врачи и студенты. Я попал не просто в больницу, а на кафедру, плотно подсевшую на соответствующей тематике. У меня появилось множество приятелей и ни одного нового врага. Я просил книги, и мне их с удовольствием приносили, в том числе медицинские. Спустя какое-то время я без помощи лечащего врача мог прочесть студентам и аспирантам лекцию о своей болезни и состоянии современной науки в целом. Я проглатывал все, что издавалось в России по насущной теме. Студенты слушали меня, открыв рот. По вечерам я, как и прежде, в Питере, устраивал художественные чтения. Ореол моей славы вышел за пределы кафедры и захватил институт.

Но принципиально это ничего не меняло. Болезнь прогрессировала.

Наступил великий день, когда в палату вкатили тележку с компьютером. Компьютер предназначался мне и был куплен благотворительной организацией. Старенькая маломощная модель, но вечерами, после ухода сотрудников, мне разрешали подключаться к Интернету. В палате нас лежало трое, и днем я не мог отказать товарищам по несчастью. Хотя со скрюченными конечностями не особо поиграешь во всякие там «Квейки».

Что ни говори, а подарок снова походил на бинокль для слепого.

Но вечером… По личному распоряжению главного врача в палату протянули телефонную линию из ординаторской, а молодые медики покупали мне карточки ночного Интернета. Конечно, мне, как и всем прочим, полагался своевременный отбой. Но ведь я отличался от прочих. Я помогал студентам с курсовыми работами, и не потому, что в одиннадцать лет глубоко разбирался в медицине. Просто моя память удерживала колоссальные объемы непонятных текстов. Лишь не так давно, буквально в прошлом году, я научился избавляться от лишней информации. Все эти годы через мой мозг катилась лавина и порядочно засоряла серые клетки.

Теперь-то я умею фильтровать…

Зато благодаря паутине я прочитал то, что мне не могли достать в библиотеках. Я прочитал достаточно, чтобы понять: невзирая на всеобщее плаксивое умиленье я навсегда останусь лишь забавным экспонатом.

А я хотел работать. Да, да, не только жить, но и работать. В сети я отыскал множество возможностей для заработка, но проблема лежала в другой плоскости. Официально, по документам, я еще ребенок. Я не правоспособен. У меня нет и еще долго не будет стоящей профессии. Программирование? На это уйдут годы, и окончательно сядет зрение, и без того слабое. Я просто могу не дожить до момента, когда мной заинтересуется солидная фирма. Но лишь в солидной фирме я мог рассчитывать заработать денег на лечение за рубежом.

Благодаря Интернету я отбросил всяческие сомнения. Мне отчаянно необходимо было заявить о себе, сделать так, чтобы меня забрали в заграничный медицинский центр. Вероятно, в Москве работали врачи не хуже заграничных, но они не владели и десятой долей средств, необходимых для реабилитации таких уродов, как я. Я уже знал, сколько стоит импортное кресло с аккумуляторами и телескопическим управлением. Я догадывался, что никакой фонд не выделит мне в столице квартиру на первом этаже со специально оборудованным туалетом и выездом.

Но я ведь, черт подери, был гораздо умнее прочих пациентов. И я хотел вырваться. Ходить мне не суждено, это очевидно. Но чего-то я в жизни сумею добиться, если пойду на качественный прорыв.

Я помню, как лежал глубокой ночью и пялился в потолок. Я спрашивал себя, что я, на самом деле, собой представляю. Хорошая память? Приятно, но никому не нужно. Пять языков? И без меня достаточно переводчиков, а карьера репетитора меня не вдохновляла. Читаю детишкам сказки собственного сочинения?

Чушь. Строго говоря, я походил на процессор без монитора и клавиатуры. Колоссальная мощность с нулевым КПД. Я двигался в неверном направлении, а если взглянуть правде в глаза, то кружил на месте.

Я честно спросил себя, что я, на самом деле, умею такого, что могло бы принести мне независимость, деньги и превосходное медицинское обслуживание. И не осмелился себе признаться.

В то время я не знал, что мной уже интересуются. Люди из Фонда прокручивали пленки с записями моей болтовни. О гномах и драконах. О вирусах с упавшей кометы и плотоядных деревьях с Венеры.

Эти парни кое-что засекли. Они держали след не хуже натасканных гончих.

Они решили познакомиться со мной поближе.

Питер, знаешь, какое мое самое первое воспоминание?

Игла.

Что помнят нормальные дети? Улыбку матери, наверное. Или как они играли в манеже. Сложно сказать, я не помню, чтобы начинала с обыкновенных игрушек. Моими первыми игрушками были всевозможные предметы совсем из другой области.

Я помню иглу, потому что с нее началась боль. Не так давно я спросила мамочку: какое право вы имели так мучить ребенка? Может, у меня из-за вас теперь неизлечимый невроз? Вот ты, Питер, прочитал мне столько захватывающего про неврозы и другие отклонения, что я поверила. У меня невроз, связанный с детскими комплексами. Но что мне не грозит, так это комплекс про того древнего парня, который убил отца. Ты так здорово рассказывал, а я опять позабыла…

Они тыкали мне в руку иголкой, чтобы определить скорость отторжения инородного тела и скорость регенерации сосудов. Очень красиво, не правда ли? Словно речь идет о крысе…

Мне, наверное, годика три или три с половиной. Мама отвлекает меня какой-то яркой игрушкой, говорит что-то вымученно-веселое, в то время как двое, за занавеской, занимаются моей онемевшей рукой. Страх номер один в моей жизни — люди в марлевых масках. Их глаза — словно пара донных рыб, что обитают на страшной глубине. Они плавают в сумрачном, сдавленном пространстве, они живут отдельной, равнодушной жизнью между надвинутыми на лоб шапочками и повязкой, закрывающей рот и нос. Они еще не начали ничего делать, а я уже стонала или подвывала. Каким-то образом я ухитрялась не разреветься. Ты представляешь, Питер, я не хотела, чтобы мама почувствовала себя неловко из-за того, что я такая плакса!..

Я же не знала тогда, что мамочка с ними заодно.

Они мне не делали больно. Я бы запомнила, если бы было очень болезненно. И впоследствии процедуры, подобные этой, происходили неоднократно. В последние годы я уже перестала обращать внимание…

Мама крутила у меня перед носом каким-то идиотским котенком, или слоненком. Я отлично его запомнила: у зверя были выпученные глаза, словно ему врезали между ног, или он подавился рыбной костью. Ума не приложу, кто придумывает такие игрушки, что ребенок может испугаться в темноте!