Русский характер(Рассказы, очерки, статьи) - Страница 11

Было 23 августа, воскресенье. Почти все жильцы большого четырехэтажного дома по улице Ломоносова находились в своих квартирах, и как только была объявлена тревога, все они поспешили в подвал, служивший бомбоубежищем.

На третьем этаже, в квартире № 6, жила Виктория Карпова, высокая, красивая женщина, работавшая бухгалтером в промкооперации. Сегодня, по случаю дня отдыха, она и ее маленький сын были дома. С утра они собрались съездить к бабушке на загородную Казанскую улицу, но теперь это пришлось отложить.

Когда по радио объявили тревогу, Виктория быстро одела мальчика и они побежали вниз. Десятка полтора женщин с детьми собрались в темном, душном помещении, где пахло застарелой плесенью и мышами.

Соседи уже привыкли встречаться в этом неуютном подвале. Обычно, просидев часа полтора, они дожидались отбоя и расходились по квартирам, чтобы снова приняться за свои домашние хлопоты.

Сегодня тревога долго не прекращалась. Сидящие в подвале люди вполголоса переговаривались между собой, а какой-то подросток все выбегал на лестницу и, вернувшись, сообщал:

— Зенитки бьют над Бекетовкой.

Или:

— Пока ничего не видать…

Но вот уже перед вечером он вбежал в подвал с криком:

— Летят! Девять штук! Из-за Волги…

Все в подвале притихли. Выстрелы зениток стали слышнее. Потом послышался нарастающий гул моторов, и вдруг, покрывая все звуки, раздался резкий свист, а вслед за ним — страшный грохот, от которого задрожали кирпичные стены подвала.

Первые бомбы, очевидно очень тяжелые, упали в центре города. Люди в подвале теснее прижались к углам. Заплакал чей-то грудной ребенок. Старуха из одиннадцатой квартиры громко читала молитвы. Взяв сына на руки, Виктория присела на ящик. Вздрагивая при каждом новом взрыве, она крепче прижимала к себе ребенка и нашептывала ему успокаивающие слова.

А свист падающих бомб и грохот взрывов не прекращались. Эшелон за эшелоном пролетали над городом бомбардировщики, и гром взрывов, и шум рушившихся зданий то удалялись, то были отчетливо слышны — совсем рядом.

Всю ночь просидели люди в подвале, в постоянном нервном напряжении. Теперь дети просили пить, а пить было нечего: вчера утром в суматохе никто не захватил с собой воды. Виктория решила сходить за водой. Передав задремавшего мальчика на руки соседке, она вышла из подвала и быстро поднялась к себе на третий этаж.

Квартира оказалась незапертой, и окна не замаскированы. Ведь сюда никто не заходил со вчерашнего утра. Комната была освещена красноватым дрожащим светом, Виктория догадалась, что это зарево большого пожара. Горели дома соседнего квартала.

Стены комнаты были увешаны картинами в рамках и просто натянутыми на подрамники. Тихие дворики, розовые заводи, обрызганная росой сирень заполняли квартиру. Муж Виктории был художником.

В этой квартире она прожила шесть лет, и все, что тут находилось, было ей бесконечно близким. Вот эту скатерть на круглом маленьком столике она сама вышивала прошлой зимой. Вазу, голубую, с золотыми каемками, ей подарил муж в день рождения… Каждая вещь глядела на нее, как страница прожитой жизни. И эта прожитая жизнь казалась ей очень счастливой, хотя, может быть, в ней были свои неприятности и обиды.

Виктория прошла в кухню. Там на полу валялись осколки стекла, опрокинутое эмалированное ведро, черепки разбитой посуды. Виктория подняла (ведро и подошла к раковине, чтобы набрать воды. Но воды не было. Очевидно, во время бомбежки где-то повредило водопроводную магистраль. Виктория спустилась вниз и сказала:

— У нас воды нет…

Но дети не понимали этого и просили пить. Проснулся мальчик Виктории и тоже заплакал:

— Мама, я пить хочу!

Кто-то вспомнил, что вода, наверное, должна быть в колонке, на углу центрального скверика. Ведь это очень близко, через улицу. И все стали просить Викторию, чтобы она сходила туда. Гул бомбардировки как раз затих. Наступила короткая пауза.

Выйдя из дому, Виктория вдруг почувствовала, что и улицы города бесконечно близки ей, как собственный дом. Она никогда не думала об этом раньше, а вот теперь губы ее почти бессознательно шептали: «Наш город, наш город…»

Это был ее город, где она выросла, любила, была счастлива. Но все, к чему она привыкла и что любила, может быть, неосознанной, но нежной любовью, все, чем гордились и что создавали люди для радости и красоты жизни, теперь рушилось, горело, падало. Напротив скверика пылал детский сад, куда она обычно водила сына. Рядом дымилась аптека, и в чудом сохранившихся окнах ее багровым светом поблескивали стеклянные шары, наполненные раствором марганца. Дальше виднелась горящая крыша высокого дома, в котором помещалось то учреждение, где Виктория работала бухгалтером.

Возле водоразборной колонки валялась разбитая, забрызганная кровью пролетка, узлы, чемоданы и мертвая лошадь с вытекшим глазом.

Виктория набрала воды и, торопясь, побежала обратно. Но как раз в это время над площадью снова появились бомбардировщики, раздался свист, от которого тоскливо замерло сердце, и где-то совсем рядом ударила и разлетелась на тысячи грохотов бомба. Воздушной волной Викторию отбросило в сторону и осыпало удушливой пылью. А когда она поднялась, то увидела, как рушится высокая стена ее дома.

Не обращая внимания на грозящую ей опасность, она бросилась к развалинам, которые уже пылали, и по обвалившейся лестнице спустилась в подвал. Навстречу ей из темноты ползли люди, слышался плач детей и стоны раненых. Она зажгла спичку и сразу же увидела сына. Нет, она увидела лишь его ноги, в серых коротких штанишках. Голова и грудь мальчика были придавлены тяжелым опрокинувшимся ящиком, на котором еще недавно сидела женщина, на руки которой Виктория передала сына. Эта женщина лежала рядом, и кровь тоненькой струйкой ползла у нее по щеке. Виктория с трудом оттащила ящик, подняла сына и выбежала на улицу. Она побежала к реке, мимо горящих домов, опаленных бульваров, по разбитой, растерзанной улице. Туда же, обгоняя ее, бежали люди с узлами, корзинками, чемоданами. Некоторые были одеты по-зимнему, другие, наоборот, слишком легко. Из разбитого госпиталя ползли раненые в одном белье. За ними волочились ленты окровавленных бинтов. Виктория и сама не знала, куда бежала она, только бы убежать от этого ужаса разрушения и смерти. А бомбы все рвались, и земля под ногами дрожала. Над городом клубились пепельно-багровые тучи дыма. Сквозь этот дым на землю глядело тусклое солнце.

Виктория споткнулась и упала, не выпуская сына из рук. Она хотела подняться и не могла. Из подъезда ближнего дома выбежал коренастый моряк в полосатой тельняшке и брезентовых рабочих брюках. Он поднял Викторию и хотел помочь ей пройти в укрытие, но она отказалась:

— Нет, я туда не пойду, — и какими-то двориками опять побежала к реке.

На набережной, возле кафе, похожего на китайскую пагоду, и на площади, против пылающих пристаней, где высоко над рекой стоял памятник известному летчику, собирались бойцы с пулеметами, автоматами. Лица у бойцов были серые, хмурые, как дымное небо. Виктория подбежала к ним и, не будучи в силах крепиться дальше, громко и горько заплакала. Неутешное горе через край переполнило ей сердце.

Солдаты глядели на нее с сочувствием и как-то даже виновато, и один из них, высокий худощавый, с русоватой бородкой и, очевидно, близорукими голубыми глазами, мягко сказал ей:

— Успокойтесь, товарищ.

— Да разве можно успокоиться?! — удивленно и гневно выкрикнула Виктория и протянула к ним похолодевшее тельце мальчика.

Третью неделю в городе шли бои. Многие дома и даже целые улицы были вовсе разрушены. Но защитники города держались упорно. Это был их последний рубеж…

Отделению старшего сержанта Цибенко было приказано закрепиться в четырехэтажном здании, стоявшем несколько особняком от других соседних домов и выходившем на небольшую площадь. Посередине ее когда-то был цветник и фонтан со скульптурой, изображавшей обнаженного мальчика, обнимавшего гуся. Теперь на месте этого цветника и фонтанчика земля была разворочена и обезображена, валялись битые кирпичи, скрученная железная арматура, куски алебастра.