Русские были и небылицы - Страница 1

© И. Н. Кузнецов, составление, 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

В легендах и преданиях, сколь бы фантастичными они порой ни были, всегда есть реальная основа (быль), в них всегда присутствует незабываемый и неповторимый колорит, постоянно напоминающий о том, что просто придумать такое невозможно; домыслить, приукрасить – да, но не придумать. Тут играют роль и емкие описания близкой, но остающейся непостижимой природы родного края. Увидеть так жизнь может только народ-художник.

Исследователь русского фольклора В. Пропп (1895–1970) разделил народное творчество по двум признакам: первое – когда в реальность смысла не верят, второе – когда верят: «В первом случае имеем художественное оформление вымысла (все произведения сказочного типа), а во втором – художественную передачу действительности или того, что принимается за нее (все виды легенд, сказаний, преданий)».

К произведениям «народной прозы», когда в реальность смысла верят, неизменно относятся предания о древних городах, селах, урочищах, курганах, об исторических лицах. И чаще всего ученые находят подтверждение тому, о чем говорится в устном народном творчестве: от конкретных исторических лиц до деталей быта.

Пионером собирательства таких старинных изустных рассказов можно считать М. Макарова (1785 или 1789–1847). В конце 1820-х годов, будучи чиновником для особых поручений при рязанском губернаторе, Макаров стал записывать народные легенды и предания. В многочисленных его служебных поездках и странствиях по центральным губерниям России сложились «Русские предания».

Исключительное для своего времени (длиною в четверть века) «хождение в народ» с целью изучения его творчества, быта совершил фольклорист, собиратель песен для известного собрания И. Киреевского П. Якушкин (1822–1872).

К народным преданиям неоднократно обращался историк и публицист Н. Аристов (1834–1882), труды которого остались, большей частью, рассеяны в периодических изданиях той поры.

Самые, пожалуй, популярные герои суеверной «народной прозы» (небылицы) – это черти, нечистая сила. Черти соединили в себе образы выходцев из ада с обобщенными представлениями о духах, которые перешли в разряд нечистой силы после утверждения в народном сознании христианства. Нечистая сила может принимать всяческие обличья, враждебна человеку («Плачут под церковью дети»). А вот, например, рассказ о крестьянке («Как жена мужа вызволила»). Откуда? Из чёртова царства.

Колдуны и ведьмы многое унаследовали от служителей языческих культов. В суеверных народных рассказах обычно подчеркивается их завет с дьяволом. Покойники здесь нередко вмешиваются в дела живых, причем особенно это относится к мертвым колдунам («Колдун и священник»). Но и в этих рассказах главное не чудеса, а особенная выраженность в них земных человеческих чувств («Жена из могилы»).

Одно из самых больших собраний «небылиц» («Полное собрание этнографических трудов», 1910–1911) осуществил за свой счет А. Бурцев (1869–1938). Оставаясь, по сути, простым коллекционером, Бурцев собрал их преимущественно в северных губерниях России.

В советское время первый всплеск собирательства фольклора произошел в период активного освоения Крайнего Севера в 1930-х годах. В это время были записаны «Сказки и предания Северного края» (1934) И. Карнауховой и «Поморские бывальщины» (1935) Н. Колпаковой. «Сказки и предания» до сих пор остаются одним из лучших русских сказочных сборников всех времен. Последние по времени записи (1960–1970-е годы), опубликованные в книге, из собрания Н. Криничной (Архив Карельского филиала АН СССР), также одно из значительных событий в фольклористике.

«Были и небылицы» взяты частично из редких изданий. К ним относятся: «Русские предания» (1838–1840) М. Макарова, «Заволоцкая чудь» (1868) П. Ефименко, «Полное собрание этнографических трудов» (1910–1911) А. Бурцева. Большая часть текстов – из старинных журналов и газет. Изменения, внесенные в тексты, незначительны, носят чисто стилистический характер.

Древние, допотопные кости мамонтов, большей частью, почитались у нас костьми богатырскими. И там и сям рассказывали о богатырях гигантах. В округе города Переславль-Залесского один помещик употреблял плоскую мамонтову кость вместо печной заслонки, добрые люди звали эту кость ребром Добрыни Никитича. Сам Переславль имеет предание о каком-то Васе Переславце, на которого если кто взглядывал, то никакая шапка не удерживалась на голове: таков этот Вася был высок ростом. В Тульской губернии подобный же богатырь вырывал по засекам столетние дубы и проч. В пустоши Козихинской под Лебедянью вам еще и нынче покажут на одном камне гигантский след богатырской ноги и копыта того коня, на котором разъезжал богатырь. Там найдутся также люди, которые будут говорить, без шуток, что это копыто от ноги Полкановой.

В древних русских стихотворениях, изданных Ф. П. Ключаревым, есть длинная песня о подвигах сильного и могучего богатыря Ивана Гаденовича, жившего, как водилось, по быту богатырскому, во времена князя Владимира Солнышка, во славном во городе во Киеве. А родился он, Гаденович, как вы думаете где? В Ростовской области, будто бы близ нынешнего города Петровска, на берегах озера Гаденова.

– Да! Могуч был этот Иван Гаденович, – проговаривал старинный народ ростовский, – играл и гуливал он, Гаденович, по-молодецки; да как зачерпнет, бывало, пригоршни-другие ключевой водицы из своего озера; да как захочет он утолить ею свою жажду богатырскую – и вот нет у нас озера до весны красной! Обирают только по тине заснулую рыбку; а бабам и холста намочить нечем!

По одному этому, застаревшему диву, нельзя ли померить каков был молодец Иван Гаденович?.. Кости его положены здесь же, в Ростовской земле, где-то около монастыря Борисоглебского. Исшагал этот богатырь-ростовец всю поднебесную шагами мерными; а пришел лечь на родине.

Родится новый Пушкин и, может быть, споет когда-нибудь хорошую песенку про Гаденовича: такую же, как наш прежний Пушкин пел об Еруслане да о Людмиле. И у Гаденовича была голова с пивной котел, и промеж его бровей укладывалась стрела калёная!

– Не хуже чужого Бовы Королевича был наш Иван Гаденович!

Кто едет из Москвы в Тамбов, тот, наверное, видит вал половецкий. Он, в нескольких верстах не доезжая до города Козлова, покажется в траве, да вот и пойдет мелькать: то близко, то далеко от дороги, и потянется он все править, все править далее и – далее к Усмани. Посмотришь на этот вал, он правилен, местами он размерен сторожками. Другой скажет, что это бастионы; но у половцев[1] каким быть бастионам? Тогда, как работали этот вечный вал, о бастионах и в голову никому не лезло! Да кто же рыл этот вал: неужели и в самом деле половцы? И когда они его рыли, и для чего, и долго ли, и на какую военную потребу они его рыли?

А коли рыли его половцы, то эти половцы не совсем-то были людьми дикими!

Право этот вал еще загадка китайская!

Близ Лебедяни есть село Большие Избищи; в нем живут однодворцы и помещики: у тех и других долго шли споры за Козинскую пустошь. Иные говорили, что этот спор завязался не даровым сначала за диких коз, которые здесь велись несметными табунами: и от них-де, от коз, самая пустошь назвалась Козьей, или Козинскою, пустошью. Потом споры шли за охоту на лебедей; а эти лебеди сюда налетали и видимо, и невидимо: то с Лебяжьего озера, то с речки Лебедянки, которая тут же, от пустоши, не так чтобы далеко. В заключение: дело продолжалось за распашку и за всякую раздирку земель. Но теперь уже пресловутая Козинская пустошь разведена к одним местам, какому-то владельцу, как следовало, в особняк, и вот этим-то жаркое полымя ссор владельцев утушилось надолго. Без всяких пожарных труб его залил какой-то добрый землемер с правдивыми людьми – понятыми: да и козы на Козинской пустоши уже не прыгают; да и лебеди над ней уже не летают. И позабылась бы подлебедянская пустошь Козинская, как и все пустоши другие, прочие; но вот ее памятник гранитный, вот ее могучая пирамида: на этой Козинской пустоши лежит еще камень, так – простой, известковый, белый, а с явными отпечатками следа ноги человеческой и следа копыта конского. И – что это за след, что за копыто? Чудо!