Русская критика - Страница 114

Постепенно, словно «на крутую гору» психологии поднимаются актеры спектакля, обнажая каждый в своей роли ее главный нерв: Наташа избавится от гнета любви, ставшей болезнью и вернется в родительский дом. Старик Ихменёв очистит свою душу, разоренную обидой и ожесточением, — простит дочь. Катерина Федоровна, знающая, что нужны ее деньги, все же пойдет замуж за сына князя — Алешу. Верным стражем при горе и радости близких ему Ихменёвых останется Иван Петрович. Нечистым, предвестником будущих инфернальных циников-бесов придет к концу спектакля князь Валковский (он-то как раз первый враг страдания, первый «законодатель» жизни как удовольствия).

У Достоевского не бывает персонажей маловажных. Даже, казалось бы далекие друг от друга люди переплетаются крепкими или мучительными нитями. У Достоевского есть своеобразная «мистика места» — литератор и влюбленный друг Наташи Иван Петрович поселяется в квартире умершего Смита, оказавшегося дедушкой Нелли. Он же приходит в трактир мадам Бубновой в поисках Нелли и застает там давнего товарища Маслобоева (арт. М.Кабанов), который впоследствии и помогает понять ему всю трагическую историю девочки-сироты. Не случайно художник В.Г.Серебровский строит спектакль в точных картинах, сменяющих друг друга: комнаты Ивана Петровича и Наташи, уютное гнездо Ихтенёвых, петербургский двор в серо-зеленых тенях и трактир в аляповатых тонах… В такой конкретике, укрепленности пространства острее воспринимаются все крики, все боли человека…

Все актеры в этом спектакле на месте, в том числе играющие не главные роли: и разгульный пьяница, однако, страшащийся впасть в подлость Маслобоев Михаила Кабанова (актер играет его в «вызывающих» красках, натурой безмерной и чрезмерной во всем). И мадам Бубнова Т.Г.Поппе (иступленная и затерзанная жизнью, она и других готова до смерти замучить — особенно если жертва, как Нелли, с молчаливым терпением несет свои мучения). Хорош куражливый Сизобрюхов А.В.Самойлова (буквально штрихами дается целый тип) и Мавра-прислуга Н.В. Вихровой (ее покровительственное отношение к Наташе — лучшая характеристика сердечности самой Наташи). А Елена Коробейникова (Нелли), мне кажется, очень достоевская актриса — в нервности ее всегда остается что-то потаенное, в трепетности и страдательности — хрупкость, но очень прочная. Полудевочка-полуженщина в угловатом облике своем, она, кажется, близка к тому не большого диапазона, но умной трагедийной силы таланту, каким обладала Стрепетова. Ее Нелли — своеобразный камертон, дающий правильный тон всему спектаклю. Ее Нелли слишком, слишком рано пережила то, что другие герои (Наташа, Ваня, Ихменёвы) переживают сейчас, у нее на глазах. У этой девочки и ищут взрослые правды — не случайно после ее рассказа о непрощении стариком Смитом ее матери, Ихменёвы понимают, что им теперь нужно делать… Прощать дочь. Немедленно. Раз и навсегда.

Хаос человеческих отношений медленно гармонизируется — души, задавленные грудой обстоятельств и страстей, высвобождаются и выпрямляются. Не случайно режиссер спектакля вернет в финале ту самую «выгородку» с церковью: герои, примирившиеся со страданием, преобразившие его в новую силу жизни и любви, выйдут в финале к публике из ворот храма Божия. Остальные — из кулис. Это — не мораль, но правда христианской тишины замирения самого Достоевского.

Театральная конвенция, столетиями воспроизводимая в искусстве сцены, предполагает, что зритель в театре тоже имеет некоторые гарантии. Одна из них состоит в уверенности, что тебя физически не покалечат (конечно, бывают исключения, когда туфля актрисы или шпага актера случайно летят в зрительный зал — но все же, это исключения). Современный театр (в своем экспериментальном варианте) старается изменить эти отношения: «пальба» и «взрывы» — еще не самые острые приемы. Более сильные из них связаны с моральным и эстетическим разоружением зрителя: многие ли театральные фестивали обходятся сегодня без «обнаженки» и имитации половых актов? Мало ли экспериментов, сконцентрированных на «звериной стороне» человеческой природы (о некоторых я уже говорила выше)? В любом случае, речь идет о действиях, исходящих из биологичности человека. А между тем золотой век русской культуры тут давно и навеки утвердил другую норму: в «Униженных и оскорбленных» МХАТа есть сцена, когда князь Валковский приходит «договариваться» к литератору Ивану Петровичу. Князь бесцеремонно раздевает душу перед собеседником (не стесняясь ничуть говорит о своих «принципах»: идеалов не имею, люблю потаенный темный разврат, люблю деньги, карты и вино, а особенно женщин). И это бесстыдство, акт душевного раздевания воспринимался героем и самим Достоевским однозначно. «Вы меня за человека не считаете!» — говорит Иван Петрович князю. Князем нарушена священная граница допустимого между человеком и человеком. И кто-то тут явно не-человек!

Так за кого же считают зрителя нынешние «экспериментаторы»? Не за людей — точно. Возможно, за толпу, которая платит за собственное унижение, или стадо, управляемое инстинктами и одержимое примитивными побуждениями?

Анти-реализм в театре часто заменяет эмоциональное, интеллектуальное и художественное воздействие шоком и принуждением к инстинктивности: если под вашим зрительским креслом что-то взорвется, — вы обязательно вздрогните и испугаетесь. Антиреалистический радикальный театр постоянно, я считаю, совершает насилие над зрителем. Когда с рампы сцены прямо в первый ряд партера вам протягивают «предмет», обозначающий мужской половой орган и предлагают вам его потрогать — это значит, что вас принуждают к публичному аномальному поведению! Или, другими словами, уже не в душу лезут в грязных сапогах (что всегда отрицательно оценивалось русской культурой), но уже лезут «под юбку». Вашу психику растормаживают! Освобождают от комплекса стыда. Но если стыд в метафизическом смысле есть око Божие в человеке, то в земном психологическом — существенный стержень целостности человеческой личности (животное не знает стыда). Следовательно, цель насилия — не «сильные впечатления», но личностное искажение. Большинство наших профессиональных оценщиков в культуре, которые «просто тащаться» от подобных новых форм, личностно больны (вспомним В.И.Слободчикова). И «договориться» с ними невозможно — лучше не тратить силы и не «метать бисер».

Такой театр часто претендует на то (этим много занимался Гротовский и его последователи), чтобы создавать ситуацию «взаимной диагностики», когда «целью спектакля является не эстетическое удовлетворение зрителя, он должен воздействовать таким образом, чтобы мы осознали нашу общую болезнь, — какой является, в общем, принятый образ жизни». Но и это не конечная цель ломки границ между театром и зрителем. Театр, используя шок, претендует на «спасение», на личностное изменение в зрителе: «Этот шок действует примерно так, как некогда действовало настоящее религиозное потрясение… С течением времени религия исчерпала себя и уже вообще не в состоянии доставлять таких сильных переживаний». Действительно, одна из культурных целей сегодня — замена (вытеснение, подмена) в человеке религиозного чувства некими новыми сильными переживаниями, на что традиционный театр никогда не претендовал и не претендует. Сколько бы театр не хотел, спасти человека он не может. Это попросту не в его власти. Спасает только христианская (православная) вера и Церковь — спасает через обряды и таинства, главнейшее из которых есть таинство покаяния. Но вот ставить знак равенства между шоком и религиозным чувством — дьявольски соблазнительно и смысл тут примерно тот же, если бы «быть матерью» означало бы «убить ребенка»! Нарушение культурных и личностных границ — одна из больших и тяжелых проблем современной культуры.

Традиционный театр, сто раз обвиненный в языковых, психологических и композиционных штампах, строит отношения с публикой иначе: он не позволяет себе нарушать границы личности каждого зрителя (богоданную дистанцию, изначальную закрытость человека — ведь мы не читаем мыслей друг друга), он не пользуется экстремальными возможностями контакта — между сценой и залом остается «воздух», неуловимое пространство художественного воздействия, тонкая атмосфера «встречи», место сопереживания, взывающее к работе чувства и мысли, но не инстинкты и физиологическую тошноту. «Потребители переживаний» — это смотрители сериалов. Любители радикальных мыслительных спекуляций и шокирующей новейшей «психологии» — это чаще всего всё видевшие профессионалы, нуждающиеся во все новом и новом допинге. Зрители театра традиции — те, кто готов к особой человеческой работе сознательного и эмоционального восприятия искусства сцены. И театр дает ему реальный простор для переживания общих с ним моральных и эстетических ценностей. Когда в «Белой гвардии» публика горячо аплодирует в сцене сватовства Шервинского к Елене (великолепный дуэт Т.Шалковской и М.Кабанова) — это значит, что она поняла Елену и не осудила ее новой любви, как приняла почти детскую наивность пышного вранья Шервинского и его готовность исправиться (в следующей сцене уже только взгляд Елены останавливает Шервинского от «фантазии» о необыкновенном шампанском).