Русская красавица. Анатомия текста - Страница 7
Отхожу/отбегаю куда подальше… Не хочу слушать все эти пошлости. Совсем-совсем. Сбегаю за дом. Хорошо, что Павлуша этого не слышал, уж он измучил бы себя комплексами… Когда уже хоронить тебя будут, Марина? Надоело толкаться тут, в этом болоте мерзостей…
Карпик, кстати, не потому так страстно урезонить Нинель пытается, что коробится ее поведением, а потому, что тоже перед Мариной хочет получше выглядеть. Ведь он тоже виноват. Друг детства называется! Всю жизнь она с ним провозилась. Делилась своими идеями сумасшедшими, затаскивала его в них – то сборник поэтический издать надо, то прогрессивный журнал для продвинутых людей сделать, то просто новый год на крыше отметить хочется. А когда иссякла – кончились идеи, возраст прошел, проблемы начались какие-то бытовые – глядь… а нет рядом Карпика. Потому что он уже давно своей жизнью живет – полюбил нашу стерву Нинель, сделался «нормальным пацаном», и ему просто в голову не приходит, что кто-то рядом может нуждаться в совете и помощи. Понятно, что его нынешние советы Марине только настроение бы испортили. Понятно, что так, как она хотела, быть не могло. Ну, не возможно это, чтоб пока она где-то по своим приключеням разъезжает, все бы жили своими жизнями, а потом, по первому же ее требованию, бросали бы все и всех, сбегались бы и начинали, как в детстве карусель, вокруг нее крутиться и всем ее новым мыслям радоваться…
– Идемте, идемте, уже некогда ведь… – во дворе начинается небольшая суматоха и всех нас, наконец, зовут в дом, греться и прощаться с Мариною…
– Бесконечные похороны! – думала я, продвигаясь в очереди знакомых и не знакомых, скорбных и неприязненно косящихся на мои джинсы. Я кажусь им одетой не подходяще для такого повода….– Да что вы так смотрите, они же черные! Черные – значит, в трауре. Черные – значит, как положено…
Приближалась моя очередь. Все это медленное продвижение, все эти наигранные охи-ахи и чьи-то слезливые причитания, эта заведенная с компа музыка, цветы, украшающие гроб так, что он становился в два раза выше моей Марины… Все это выводило из себя.
Миг – и я увидела лицо желтокожей, накрашенной куклы с идиотски зализанной на бок светлой челочкой, аккуратно выглядывающей из-под платка. Кукла эта не имела с моей Мариной ничего общего. Павлуша уже попрощался, теперь он стоял около и неотрывно, расширенными глазами смотрел на покойницу. К гробу подошла Нинель. Торжественно наклонилась, коснувшись щекой ее лба. По-моему люди прикасались к покойнице, чтобы удостовериться, что нас не разыгрывают, что перед нами не манекен, а настоящая, еще недавно живая Мариночка… Нет, нет, нет, это не может быть она! Не обманите! Это лицо носит ее черты, находится в ее доме но… Но оно лишено главной Марининой составляющей. Это лицо – безжизненно!
Комната кружится вокруг меня. Я с ужасом понимаю, что сейчас подойдет моя очередь. Жмусь в угол, прижимаюсь к стене. Внезапно нащупываю какую-то дверь. Не толкаю ее, но облокачиваюсь, отчего дверь сама распахивается. Вот оно – спасение! С пахнущей ладаном и торжественной фальшью веранды вываливаюсь в нормальную комнату. Закрываю дрожащими руками дверь, падаю на первый попавшийся стул, пытаюсь отдышаться.
– Что это я? Что ж это? – говорю сама себе. Говорю вслух, чтоб проверить, могу ли разговаривать. В комнате почти темно – окна занавешены темными шторами, на большом зеркале комода висит шерстяная шаль с двумя дырочками. Беспардонно играя на моих нервах, луч света пробивается в щель между шторами, падает на дырочку в шали, отражается от зеркала и падает узкой полоскою прямо передо мной, на стол, а точнее, на небрежно брошенные на нем тетрадные листики.
– Этого не может быть! Это кто-то меня разыгрывает! – твержу, но сама зачарованно смотрю, как луч света строгими очертаниями освещает сделанную Марининой рукой – точно Марининой, я ее почерк очень хорошо знаю – надпись: «хохочи, моя Сонечка» Сердце колотится бешено и скорее в ушах, чем в грудной клетке. И пугаюсь этого знака, и не верю в него, и радуюсь, что все это необычное со мной происходит. Решительно хватаю листики.
– А-а-а-а, что наделала! Кто тронет волю покойничью, тот и долю покойничью на себя перетянет. А, что наделала! – внезапно раздается громкий вой откуда-то из угла.
Не совладав с собой, бешено визжу и вскакиваю. Дверь в комнату тут же распахивается, кто-то щелкает выключателем. На пороге – Карпик с товарищами. В кресле возле комода – сумасшедшая старуха, та, что бубнила в маршрутке. Смотрит на меня в упор безумными водянистыми глазами в обводе наведенных тенями фиолетовостей, мелко трусит головой и прической, как японский болванчик, повторяет несколько раз свою фразу, потом принимается за еще более маразматичное:
– Кто так делает? Кто так хоронит? Кто так? Бабок зовут, бабки ведают! Кто так? Так не положено! Так во снах видеть будете. А кто воли покойничей коснулся без наговора, тот долю на себя перетянет, век не свою жизнь жить будет… Кто так?
Одни люди подскакивает к ней, другие – ко мне:
– Успокойтесь, бабушка. Выпейте водички… Что происходит тут?
Старуха моментально замолкает. Пьет жадно и с удовольствием. Теперь она выглядит вполне нормальной. Тупит взгляд, опускает плечи, дает себя вывести…
– Что? – Павлик смотрит на меня в упор, с едва сдерживаемым гневом. – Что, говори?
– Мне сделалось нехорошо. Я зашла в комнату, а она как закричит из дальнего угла. Я испугалась. Любой бы испугался…
Да что он смотрит на меня так, будто я ему жизнь испортила? Просачиваюсь сквозь плечи любопытствующих, не смотрю ни на конец очереди, ни на предмет ее внимания… Вылетаю на улицу, берусь за сигареты. Надоели!
Кажется, все уже распрощались… Снова загружаются в транспорт, чтобы ехать к месту захоронения. Прячусь за дом, чтоб дали спокойно докурить. Все равно в своем траурном состоянии загружаться будут нестерпимо долго и муторно…
– Алло, да. Здесь, рыбка, здесь. А что, есть варианты? – не замечая меня, за дом влетает запыхавшаяся барышня. Та самая, с фляжечкой…. Она явно ищет уединения со своим телефоном и с фляжечкою. – Что? – нервно кричит своему телефонному собеседнику. – Нет, Артура тут не наблюдается. Да, действительно она и действительно мертвая. Поцелую и от тебя. – ухоженное лицо искажается тяжелой усмешкою, потом обретает отрешенно-деловое выражение. – Мы опоздали, друг мой. Сборник уже издают другие. Не знаю кто, что-то государственное. Да, именно тот. «Нараспашку», если не ошибаюсь … Да пусть издают, ну их к дьяволу! Мы что-нибудь другое для нее издадим… Что-нибудь более громкое!
Надо же, какой ажиотаж вокруг нашего сборника. «Нараспашку» – так назвали мы его еще при создании. Стихи. Маринкины, Анечкины, мои… А еще новеллы всякие и уматные Карпика рисуночки… И никто, никто им раньше не интересовался, а тут вдруг – сразу многие. Карпик, кстати, в связи с этим очень забавным образом нас всех и обзванивал. Никогда не забуду тот день, никогда не забуду ощущения…
– У меня две новости, с какой начинать? – наигранно приветливым голоском спросил тогда Карпик.
– С хорошей, конечно, – ответила я, ожидая большого приятного сюрприза а затем, в качестве плохой новости, малюсенького какого-нибудь к нему неприятного дополнения. Иначе, мне казалось, Карпуша бы не звонил. Попросил бы секретарш Нинелькиных, или еще кого. Раз звонит сам, хочет полноправно владеть честью носителя какой-то новости, значит новость не может быть ужасною… Так рассуждала я, и смеялась, немного кокетничая:
– С хорошей, конечно!
– С нашим «Нараспашку» подписали договор об издании. Хороший тираж и оформление должно быть приятственным, – сообщил Карпик, как-то очень уж сухо, для такой грандиозной новости, а потом сразу перешел к главному: – А плохая новость такая: Марина повесилась. Позавчера, в ванной, от сумасшествия. Похороны завтра. Собираемся возле ее подъезда в восемь, и не опаздывая. Хоронить будем у родителей. Да, полтора часа на машине от города. Она там уже.