Русская Армения - Страница 22

— Ну, а зимой как здесь живете? — спросил я.

— Что ж зимою? Снега у нас на дворе мало бывает. Монастырь-то ведь наш как в ящике, скалы кругом, сами видите, высочайшие; совсем как на дне горшка живем. А вот дороги все заносит, месяцев по пяти проезду не бывает, с городом не сообщаемся, и богомольца, конечно, ни одного. Делаем на это время запасы побольше, баранины жертвенной насушим, муки ссыплем; вода у нас чудная в родниках и в ручье, зимою не замерзает; скотина, потом, своя есть. Так и пробавляемся; голодать не голодаем. Ведь у нас — не то, что у вас в России — наши монахи мясо едят в скоромные дни. А когда сена мало бывает, скотину свою отдаем на прокормление в деревни соседние, в Баш-Гарни и в другие. Крестьяне с радостью берут, потому что все очень уважают монастырь. Вот и прошлое лето дождей совсем не было, — вместо 37 скотин десять было трудно прокормить… Холодов, впрочем, у нас и по зимам особенных не бывает. Окон двойных никогда не вставляем. А только овощи не дозревают, и виноград тоже, — оттого и огородов не заводим. Вот орех грецкий у нас отлично растет, не вымерзает. Видите, вон, внизу у ручья, орехи большие, старые; их тут много больше было, да водою вымывает. Нынешнею весною целых десять деревьев разливом отмыло, унесло…

— Много ли у вас братии, отец Ваграм?

— Да какая у нас братия? Я, вот, настоятель, да у меня работников десять; послушники называются. А то еще поп один из деревни приезжает, помогает обедни служить; ему часть доходов монастырских полагается, потому что в их деревне мало домов, жить ему там нечем…

Я опять навел Ваграма на тему о местных древностях, об истории монастыря.

Оказывается, подробного описания Кегарта не существует — есть только очень краткое, из которого почти ничего нельзя узнать.

— Просил я у отца архимандрита, что библиотекой заведует в Эчмиадзине, — чтобы собрал побольше сведений о нашем монастыре из святцев и из летописей разных, — у них ведь там в библиотеке много старинных рукописей, — обещал; не знаю только, сделает ли, — сообщил нам Ваграм.

— Католикосу следовало бы давно подумать об этом, — заметил я. — Бывает он у вас?

— Новый католикос еще не был; я ездил к нему, просил посетить нас; владыка обещал приехать. Теперь ему и приехать есть на чем: из Тифлиса купцы наши армянские коня ему прислали под верх, с убором дорогим, семьсот рублей стоит. Наши ведь архиереи — не то, что ваши, все верхом ездят, даром что католикосу 80 лет.

Фотографий этого замечательного монастыря тоже не оказалось, и отец Ваграм не мог даже сказать нам, у кого можно найти их в Тифлисе. В Эривани же нет их решительно нигде, как мы убедились на другой день.

— Англичане приезжали несколько раз, фотографий много поснимали с наших храмов пещерных, а чтобы наши снимали когда, — не помню. При мне никто не снимал, — уверял нас Ваграм.

Рассказав нам подробно историю св. Григория-Просветителя, св. Рипсимы и сорока дев, которую, впрочем, я уже хорошо знал раньше, отец Ваграм объяснил нам, что с того самого времени и даже еще раньше, со времен апостола Фаддея, христиане стали населять пещеры Гарни-Чайского ущелья и устраивать в них скромные пещерные церквочки, которые потом уже были переделаны в великолепные храмы, только что нами осмотренные.

— Вы заметили, должно быть, как ехали к нам, древний храм? На той стороне ущелья высоко на горе виден, вроде как Степан-Цминда во Мцхете, — объяснил нам Ваграм. — Так это тоже очень почитаемый храм в древности был, «Амена-Предич» называется, по-русски значит: «Все спасающий». Там великая святыня прежде хранилась: икона Спасителя, вырезанная из дерева, по просьбе Матери Божьей, апостолом Иоанном Богословом. Ее потом в Эчмиадзин перенесли.

— А вы ходили смотреть Тахт-Трдат в Баш-Гарни? Пишут, — те, кто не знает, — будто крепость Баш-Гарни основал царь Трдат, но это не верно. Не Трдат основал Баш-Гарни, а царь Эрванд, который разграбил весь Иерусалим и Палестину, и сокровища огромные оттуда привез. До тридцати миллионов у него всего богатства было. Он их зарыл перед смертью в ущелье Баш-Гарни, — только никто не знает, в каком месте. Он и жил, и умер в нашем ущелье. И наверное известно, что никогда никто не находил и не вывозил отсюда его сокровищ. Стало быть, здесь должны быть огромные клады!

— Но это еще не такая старина! — продолжал через несколько минут наш хозяин, — а вот я в Нахичевани видел, так то, можно сказать, древность: отрыли три яруса строений в земле, одни над другими, — два ряда строений кирпичных, а третий, нижний, из камня, — а под ним, еще глубже, водопровод древний. Кроме того, там сколько находят стрел каменных, бронзовых ножей и украшений разных, бус каменных… Древнее Нахичевани, надо полагать, и на свете нет места. Ноева же гробница там! — с убеждением закончил настоятель.

День быль постный, и отец Ваграм угостил нас довольно скромным ужином: творогом, яйцами и огурцами, не считая, разумеется, неизбежных ловашей. Нас неудержимо клонил сон после утомительного путешествия, и мы с Степаном Ивановичем с невыразимым наслаждением растянулись на диванах его кунацкой.

Жену же мою пригласила к себе в соседнюю с нами комнату экономка настоятеля, особа очень почтенных размеров и уже довольно почтенных лет, которую сам Ваграм называл «сродницей», и которая все время услуживала нам за чаем и ужином. В комнате ее стояли рядом две кровати; на одну из них она уложила мою жену.

В семь часов утра, напившись чаю, мы хотели еще раз осмотреть эти единственные в своем роде сооружения древности и полюбоваться оригинальною картиною пустынного ущелья.

Пространствовали опять по всем уголкам дивных пещерных храмов, подавленные их величием, полные изумления перед их красотою и стройностью, и опять забрались на уступы скалы выше каменных крыш и крестов монастыря. Чудное утро сияло кругом, чудным воздухом дышала грудь. Солнце озолотило верхи острых скал, громады которых поднимались как живые великаны по ту сторону ручья, зажгло веселые огни в позолоченной листве старых орехов, брызнуло яркими полосками красок по бурым, черным и красным коровам, тихо бродившим в насквозь прохваченной лучами солнца сочной траве, засверкало миллионами мелькающих искр в пенящихся струях ручья, что еще громче и веселее гудел на дне ущелья свою утреннюю песенку, проворно пробираясь среди каменных осыпей. Подзадоренные им, посвистывали в кустах дикие курочки, стрекотали, суетливо перелетая с ветки на ветку, добычливые сороки.

А сторона, где мы стояли, все эти черные башни и стены, все эти черные скалы и черные зияющие пещеры, еще пребывали в тенях ночи, и своим суровым траурным видом еще живее переносили воображение в те темные века вражды, борьбы и страданий, которые когда-то создали эти подземные убежища и дали им их глубокий нравственный смысл.

Да, целая долгая эпоха истории, полная изумительной стойкости, изумительного самоотвержения, изумительной веры, вообще изумительного подъема духа человеческого в области идеала, олицетворялась и как бы окристаллизовалась навсегда в этих могучих и смелых созданиях былых веков, сумевших обратить в небесные жилища своей наивной фантазии даже слепую утробу каменных скал. Ни с чем несравнимое художественное наслаждение и ни с чем несравнимое научное поучение — увидеть своими глазами, уразуметь своею мыслью такое осязательное воплощение далеких средних веков, говорящее вашему уму и сердцу, рисующее вашему представлению гораздо более меткими чертами и гораздо более яркими красками, чем может изобразить самое обстоятельное книжное описание, глубокую сокровенную суть души народной, воздвигнувшей ей когда-то эти несокрушимые каменные памятники своих бесплотных надежд и верований.

Колоссальный труд и страстное вдохновение, потраченные на их изумительную работу, — могут служить некоторою маркою того, как много отдавал средневековой человек делу своей веры. Ради нее он безропотно нес всякую тягость, всякое страдание. В грубые, жестокие времена взаимного отчуждения и ненависти, когда, по выражению философа, «человек был волком для человека», религия оставалась, быть может, единственною нитью, поддерживавшею человечность в человеке путем почитания божества, — идеала человечества; в этом смысле религия была зачатком будущей гуманности, еще не успевшей раскрыть себя, и потому всякий просвещенный человек, хотя бы он относился отрицательно к религии по убеждению своему, должен из чувства справедливости признать ее святое и плодотворное значение в истории воспитания человечества по пути добра и правды.