Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики - Страница 89

Сам он открыл свою душу одному лишь Цицерону. Октавиан не перестал обхаживать старого государственного деятеля после первой их встречи. И Цицерон, по-прежнему подозрительно относившийся к столь лестному вниманию, мучительно боролся с тем искушением, которому подвергал его Октавиан. С одной стороны, он стенал, обращаясь к Аттику: «Только посмотри на его имя, на его возраст!»[282] Как мог Цицерон принять наследника Цезаря как такового, когда молодой авантюрист посылал ему бесконечные просьбы о совете, именовал «отцом» и настаивал на том, что и он, и его сторонники служат Республике? Но с другой стороны, если положение и так стало настолько отчаянным, то что еще можно потерять? К декабрю, получив известия с севера о начале войны, Цицерон наконец решился. Двадцатого числа он выступил с речью в зале Сената, до отказа заполненном людьми, и, продолжая настаивать на уничтожении Антония, законного консула, потребовал, чтобы Октавиан — «да, еще молодой человек, почти мальчишка»[283] — получил право набирать личную армию и был удостоен лестных общественных почестей. На сомнения сенаторов, бесспорно весьма удивленных таким предложением, Цицерон возразил, что Октавиан уже предоставляет Республике блестящие перспективы. «Гарантирую вам это, отцы-сенаторы, обещаю и торжественно клянусь!» Конечно же, как превосходно знал и сам Цицерон, возражения его были чрезмерными. Тем не менее даже в приватной обстановке он не проявлял особого цинизма в отношении перспектив Октавиана. Кто мог сказать, как проявит себя молодой человек, сидевший у ног его, внимавший его мудрости, впитывавший древние идеалы Республики? А если Октавиан, невзирая на все старания Цицерона, окажется его недостойным учеником, тогда всегда найдется способ разделаться с ним, когда представится соответствующая оказия. «Молодого человека следует похвалить и прославить — а потом вознести до небес».[284] В точности, как Цезаря, иными словами.

Конечно же, это была неосторожная шутка, из тех, за которые в прошлом Цицерона уже отправляли в самое пекло. Она передавалась из уст в уста, и в итоге достигла ушей Октавиана. Цицерон, однако, просто пожал плечами: в конце концов, Октавиан являлся всего лишь одним из членов собираемой им коалиции, причем даже не самым важным. В апреле 43 года до Р.Х. оба консула римского народа, Авл Гиртий и Вибий Панса, наконец, выступили против Антония. Октавиан с двумя легионами шел в качестве их помощника. В двух последовавших друг за другом битвах Антоний потерпел поражение и был вынужден отступить за Альпы. Известие о двойной победе, пришедшее в наполненный ожиданием Рим, казалось, окончательно оправдывало рискованную политику Цицерона. Великий оратор, как и в год его консульства, был провозглашен спасителем своей отчизны. Антония официально объявили врагом народа. Казалась, что Республика спасена.

Однако новые гонцы принесли в Рим и горькие вести. Оба консула погибли: один — в сражении, другой — от ран. Вполне понятно, что Октавиан отказывался от любого примирения с Децимом Брутом. Антоний ускользнул, воспользовавшись всеобщим смятением. Армия его теперь уходила вдоль побережья, за Альпы, в провинцию другого помощника Цезаря, Марка Лепида. Армия «начальника конницы», насчитывавшая семь легионов, представляла собой внушительную силу, и то, чью сторону она примет, становилось, по мере приближения Антония, поводом для самого серьезного, даже отчаянного беспокойства. В письмах к Сенату Лепид уверял его лидеров в своей безграничной верности — однако его люди, закаленные цезарианцы, уже решили иначе. Братание между армиями Антония и Лепида 13 мая завершилось формальным заключением союза между двумя полководцами и соединением их сил. Децим Брут, оказавшись перед лицом противника, имевшего огромное численное превосходство, попытался бежать, но был предан вождем галлов и убит. Армии Сената растаяли с удивительной быстротой. Положение Антония, еще несколько дней назад считавшегося беглецом, еще более укрепилось. Теперь Рим от него закрывал лишь молодой Цезарь.

Чью же сторону примет Октавиан? Столица гудела, подогреваемая слухами, и пыталась угадать ответ. Ждать пришлось недолго. В конце июля в Доме Сената вдруг появился центурион из войска Октавиана. Он потребовал от собрания предоставить еще свободный пост консула своему полководцу. Сенат отказался. Тогда центурион откинул назад свой плащ и положил руку на рукоять меча. «Если вы не хотите сделать его консулом, — предупредил он, — тогда ему поможет вот это».[285] Так и случилось. Цезарь вновь перешел Рубикон. Но теперь армия Октавиана насчитывала восемь легионов, и противостоять им было некому. Охваченный мукой при виде погибели всех надежд, Цицерон вышел вместе со всем Сенатом приветствовать победителя. В отчаянии он предлагал Октавиану новые идеи и планы. «Октавиан, однако, не ответил, если не считать насмешливого замечания, что Цицерон последним из друзей вышел приветствовать его».[286]

Получив разрешение — а может приказ — оставить Рим, оратор удалился на свою любимую сельскую виллу. Строительные работы на ней были завершены, однако ничего более не могло поправить погибшую карьеру ее владельца. Она была закончена — и не только она одна. Цицерон с немым отчаянием следил за возвышением своего протеже. 19 августа еще не достигший двадцатилетия Октавиан был официально избран консулом. После этого, добившись осуждения убийц Цезаря как предателей, он оставил Рим и отправился маршем на север, прямо навстречу наступавшей армии Антония и Лепида. Между соперничавшими предводителями цезариан, сделавшимися безусловными господами всего запада империи, войны не произошло. Напротив, Антоний и Октавиан встретились на речном острове возле Модены, перед своими армиями, выстроившимися на обоих берегах реки; полководцы обнялись и расцеловались. А потом вместе с Лепидом они уселись делить мир и провозглашать смерть Республики.

Безусловно, цель свою они замаскировали благовидными и знакомыми словами: утверждали, что не произносят некролог Республики, а восстанавливают в ней порядок. Но на самом деле они казнили ее. В результате проведенной на острове встречи, при всеобщем согласии, был провозглашен новый триумвират, но не свободный и переменчивый, как между Помпеем, Цезарем и Крассом. На сей раз он был создан на официальной основе и наделен грозными полномочиями. В течение пяти лет триумвирам была предоставлена проконсульская власть над всей империей. Они имели право по собственной воле предлагать и аннулировать законы, не интересуясь мнением Сената или римского народа. Военное законодательство было распространено на священную территорию самого Рима. Так закончились более чем четыре века римской свободы.

Кончина Республики подобающим образом была скреплена и подписана кровью. Триумвиры объявили политику милосердия, которую проводил когда-то их погибший предводитель, ошибочной и обратились за вдохновением к его предшественнику-диктатору. Возвращение в Рим проскрипционных листов предваряли мрачные и многозначительные предзнаменования: собаки выли по-волчьему, волки пробегали по Форуму; с неба доносились громкие крики, звон оружия и топот незримых копыт. Списки были повешены через несколько дней после вступления триумвиров в город. Присутствие в них тех или иных имен определялось бесстыдными сделками среди триумвиров. Решения их, более прочих, определял один-единственный фактор: триумвират отчаянно нуждался в средствах, необходимых на содержание более шестидесяти легионов. В результате богатство, как это было при Сулле, вновь стало причиной смерти. В списки попадали даже изгнанники, такие как Веррес, наслаждавшийся своими неправедными приобретениями в солнечном изгнании; его убили, как говорили тогда, за его «коринфские бронзы».[287] Некоторых убивали по партийным соображениям, чтобы устранить потенциальных противников нового режима, другие становились жертвами личных ссор и раздоров. Самым ужасным образом, в качестве доказательства своей преданности триумвирату, Антоний, Лепид и Октавиан принесли в жертву людей, которых в других условиях обязаны были бы спасти. Так случилось, что Антоний согласился на преследование своего дяди, Лепид — брата, а Октавиан тем временем занес в списки имя человека, которого некогда звал «отцом».