Розы в снегу - Страница 34

Два молодых человека в светлых одеждах внезапно появились посреди комнаты.

— Что вам нужно? — спросила Катарина строго.

Они улыбнулись и глянули один на другого.

— Разве вы не узнаете нас, фрау доктор?

— Да, Припоминаю… Вы приходили…

— Вы сидели тогда у постели больной Ленхен.

— Вы взяли мою дочь с собой!

— Мы взяли ее к Небесному Отцу.

— А теперь вы за кем пришли? Нет! Оставьте мне детей! Не отнимайте у меня последнего. Господи, помоги!

Молодые люди замолчали и, продолжая улыбаться, отступили к двери.

Катарина вскочила.

— Ах, это вы, герр магистр?

Меланхтон, точно черная тень, стоял у стола.

— Прошу прощения, фрау доктор, за столь поздний визит. Я стучал, но вы, очевидно, уснули.

— Вот, можете прочитать! — Катарина протянула ему письмо и принялась нащупывать рукой свечу. Но Меланхтон сказал:

— Я не могу дольше здесь оставаться. И вам тоже следует собираться в дорогу — чума!

Катарина отрицательно покачала головой.

— Это необходимо, — тихо, но твердо продолжил Меланхтон. — Ваш дом тоже в опасности. Завтра весь наш факультет перебирается в Торгау. Мартин уезжает с нами.

— Мои дети решили остаться.

— Значит, Пауль не едет?

— Нет.

— Тогда и я остаюсь.

Гром гремел над Эльбой. Луна полностью исчезла в темном грозовом небе. Меланхтон беспомощно поднял вверх руки:

— Укладывайте вещи!

Дверь за ним захлопнулась. Неоторое время Катарина еще слышала, как он шел по дому, затем вернулась мыслями к странным посетителям.

Потянуло сквозняком — холодный ветер дохнул на Катарину и резко захлопнул окно.

— Фрау доктор!

Крики наверху, шаги по лестнице.

— Фрау доктор! У Якоба жар! Может, взглянете? У него на лице — красные пятнышки.

— Мама! — Мартин стоял в комнате. Маленький светильник едва освещал его лицо. — Мама, — голос юноши дрожал, — неужели это чума?

«Боже, как я устала…»

***

Осенний туман плыл над Эльбой. Его длинные пряди заползали во двор Черного монастыря. Две телеги стояли там, готовые к отъезду. Одна для тех немногих его обитателей, что решили остаться. Другая — для членов семьи Лютер.

Катарина, кряхтя, поднялась по ступеням на второй этаж. Из сундука, стоявшего у окна под ее скамьей, достала принадлежности для шитья и очки Лютера. Эти сокровища она спрятала в складках своей широкой юбки. Перед тем как выйти, остановилась в дверях.

Свет раннего утра проникал сквозь толстые стекла окон. В углу сверкала изразцами печь. Пол чисто выскоблен. Деревянные панели потолка искусно разрисованы. Это она, своими руками, самим присутствием своим привнесла уют в полуразрушенное здание монастыря.

И теперь опять в путь! А ей так хочется остаться, посидеть у стола. Там, где сидел герр доктор, держа перед собой раскрытую Библию… Почему все наново — по разбитым дорогам, она и дети… Будь она на свете одна — осталась бы, обязательно осталась бы. Но третий раз чума в доме — это слишком.

Дверь с легким скрипом закрылась. Как могла быстро, Катарина сошла вниз. По каменным ступеням прошуршали ее юбки. Тишина стояла в покинутом монастыре. Женщина заперла входную дверь на засов и бросила прощальный взгляд на каменные сиденья, расположенные по обе стороны портала. Все уже сидели в телеге. Утренний ветер играл гривами лошадей. Пауль с важным видом держал вожжи в руках.

— Оставь это, Пауль, не балуйся.

Старый Урбан залез на передок телеги и Пауль послушно подвинулся. Не без труда взобралась Катарина в повозку. Марушель махала рукой студентам, находящимся во второй повозке. Серое небо начало светлеть на востоке.

Когда телега рывком тронулась, Катарина плотнее закуталась в платок. Холодный пот проступил у нее на лбу, несмотря на осеннюю свежесть. Женщина смотрела прямо перед собой. Старая груша во дворе роняла первые листья.

Торгау, декабрь 1552

— Марушель, уже утро?

— Нет, мама, еще глубокая ночь.

— Ах, как болит, как везде болит! Господи, Иисусе Христе, избави меня от боли! Если бы я могла шевельнуться… Дочка!

— Да, мама?

— Что сказал врач? Никакой надежды, не так ли?

— На все воля Божия — вот что он сказал.

— Если бы я могла сама ходить в уборную… Неужто у меня все кости переломаны?

— Я помогу вам, мама. Принести ночной стул?

— Нет, нет, дочка, спи. Мучаю тебя только… Не могу сомкнуть глаз. Будто адский огонь горит во всех суставах. И вместе с тем так холодно…

— Я принесу другой, горячий кирпич и положу его к вашим ступням.

— Спасибо, дочка. До чего же мне хочется тепла! Я так много мерзла в монастыре, а потом как хорошо было у печки в нашей комнате. Правда, Марушель?

— Да, мама. Зимой у нас было хорошо. Хорошо и тепло. А когда по вечерам отец приносил лютню…

— До чего же я любила слушать, как вы поете. Хочу быть рядом с вашим отцом. Играет ли он и в садах небесных на лютне, подпевают ли ему ангелы? Мой герр доктор! Никогда не думала, что так буду его любить. Он был очень добр. Если бы не эта неутихающая боль, я бы не переставая славила Господа. Как мне тяжко… Зачем эта боль? До чего же я любила ходить и работать, а теперь лежу. Марушель, сколько я уже лежу, сколько?

— Телега опрокинулась в канаву в сентябре. Сейчас декабрь, скоро Рождество.

Так давно, так давно! Хотела бежать от чумы, и вот чума давно ушла, а я не могу вернуться. Отец твой говорил, что нет греха в том, чтобы бежать от чумы, но Господь наказал меня. Он отобрал у меня все: нажитое добро, сады-огороды, имение Цюльсдорф. Ни скотины в поле, ни самого поля… и я лежу здесь обездвиженная. Но я знаю: так должно быть, чтобы мы не привязывались сердцем к земному.

Я скоро умру, доченька, Но ты не забывай, кто ты есть! Гордись родителями своими — и сын князя будет добиваться твоей руки. Только князья ровня тебе. Твой отец так любил тебя! Когда умерла Ленхен, ты стала ему утехой и радостью. С сыновьями он часто бывал строг. Даже слишком строг, думала я не раз. Но тебя он носил на руках, целовал. Не забывай этого! Князья дрожали от слова отца твоего и даже папе римскому он не побоялся подставить лоб!

Сам кайзер… ах, воспоминания не спасают от боли… Какими маленькими мы становимся перед Господом, когда он заставляет нас страдать. Я призвала бы на помощь всех святых, если б это облегчило мою боль… Но они не помогут. Ничто не помогает…

Сохранили бы они чистоту веры нашей! И ты, Марушель, если выйдешь замуж за здравомыслящего человека, не забывайте оказывать людям всемерную помощь в распространении неискаженного Евангелия. Как научил нас наш дорогой отец. Так много ссор вокруг этого. И наш добрый Филипп Меланхтон, он часто нестоек, как камыш на ветру.

Приходит некто и говорит: добрые дела? — да! Приходит другой и возражает: добые дела? — нет! Такого спора мне не понять. Если б они лежали, как я, то не занимались бы казуистикой, а протянули бы руку в эту темную ночь — нет ли рядом руки друга…

— Доченька, как же случилось, что я так сильно разбилась? Разве Урбан не мог удержать коней?

— Он стар, мама… Думаю, вожжи было бы лучше передать Паулю…

— Нет, ухватить вожжи надо было мне. Но я спрыгнула на ходу, мне показалось, что я по-прежнему молода и крепка и смогу удержать испуганных коней… Я забыла о годах… Придет твое время, Марушель, ты родишь детей, затем начнешь стареть — не забывай, что в жизни и отдыху должно быть место. Я никогда не отдыхала. Всегда было столько дел, столько забот обо всем и обо всех… Но Господь в заботе своей лишил мое сердце гордыни и самомнения… «Лишь с Тобой, Господь, мы одолеем…» Хотела бы я еще раз спеть ту песню из нашего песенника.

— Принести вам свечу?

— Нет, нет, завтра. Завтра утром принеси мне мой песенник и очки отца. Я буду читать. Хотела бы поспать, да не могу… Повернуться бы хоть чуть-чуть. Так болит спина… Нет, ты не поможешь мне, дитя, ступай, тебе надо отдохнуть. Я уже успокоилась, попробую заснуть.