Рожденный под несчастной звездой - Страница 1

Школьный товарищ Роя Шура Панов говорил о себе, что родился под звездой Великих Провалов в созвездии Скорбных Путаников, и его друзья соглашались не только из вежливости.

В школе Рой вел подробный мартиролог Шуриных неудач. В длинном списке значились и приборы, вдруг сами собой распадавшиеся на составные части, когда к лабораторному стенду подходил Панов; и электронные схемы, упорно не желавшие работать, если к ним прикасались Шурины руки; и невинные химические вещества, годами мирно покоившиеся в банках, но внезапно воспламенявшиеся, едва он их брал. А завершало тот список драматическое происшествие на экзамене: машина-математик на все ответы Шуры сперва бесстрастно выдавала одну и ту же оценку: «Неверно!», а когда Шура, доведенный до отчаяния, воскликнул: «Но ведь дважды два четыре», электронный экзаменатор громовым голосом рявкнул: «Никогда не слыхал подобной чепухи!» — и перегорел.

В университете, где Шура и Рой учились на разных факультетах, Панова с прежним усердием преследовали неудачи. Курсовая работа «Математические основы телепатии» два раза возвращалась обратно, а диссертация «Физический смысл категории небывалости и элементарные приемы расчета невозможного и неисполнимого» расколола надвое ученый совет. Кандидатскую степень Шура все же получил, но Боячек, председательствовавший на защите, так сформулировал отношение к его открытиям: «Кандидатом сумасшествия соискатель Александр Панов будет не один, а на доктора безумия, осмелюсь утверждать, его труды пока не вытягивают».

В последние годы Панов изучал воздействие стереокино на зрителя. Когда до Роя дошел слух, будто Шура увлекся доказательством того, что в восприятии и нереальности реальны, Рой с усмешкой внес в свой список очередную скорбную запись: «Неудача расчета степени вещественности привидений и градуса призрачности материальных предметов».

Роя, сохранявшего чувство реальности даже в ситуациях, которые иначе как фантастическими и назвать было трудно, всегда раздражало, что Панов в любой обыденности выискивал парадоксы. Даже надоевшие всем трюизмы становились загадочными или экстравагантными, когда о них начинал рассуждать Шура. Насмешки Роя меньше всего свидетельствовали о злонамеренном нападении на друга, они скорей являлись своеобразной формой защиты от его необычных умозаключений.

Встреча Роя с Пановым в Музейном городке произошла случайно. Друзья не виделись уже два года, и Рой очень обрадовался.

Шура сидел на скамейке у фонтана в Садике поэтов. Он пристально глядел на мраморного Пушкина, шагавшего между Байроном и Гете. Не было заметно, что дела Панова идут хорошо.

Он похудел и почернел за те два года, что они не виделись, и смотрел так, словно не узнал друга. Рой присел рядом.

— Здравствуй, Шура! Добрался наконец и до древних поэтов? Что тебя не устраивает в их творениях? Уж не задумал ли ты поупражняться в уничтожении поэзии? Очередная тщетная попытка восстановить несбывшееся и ввести в разговорный обиход несказанное? Могу предложить любопытную тему, касающуюся как раз этого человека, на которого ты так загадочно взираешь. Сформулируем ее в твоей манере: о пронзительном красноречии и высокой интеллектуальности любовных признаний Пушкина в связи с его утверждением о себе: «Но я, любя, был глуп и нем».

Панов улыбнулся. В его улыбке было много печали. Он никогда не сердился, когда его высмеивали, только огорчался. Впрочем, он быстро отходил и, захваченный новой идеей, забывал о насмешках. Сдачи он не давал и зла не помнил, что облегчало иронизирование над его увлечениями. К тому же он только высказывал, но не навязывал никому свои парадоксальные идеи. Он сказал задумчиво:

— Ты попал в точку, Рой. Я думал как раз о Пушкине, но только в связи с другими его стихами. Меня волнует загадка памяти. Нет, не химические реакции, протекающие в мозгу, а сущность воспоминания, его огромное психическое воздействие, его способность могущественно влиять на все наши поступки. Я бы назвал эту тему так: энергетическая мощность воспоминания.

Рой не мог пропустить такой удачный случай поиронизировать:

— Великолепно! Память, измеряемая в киловаттах! Два миллиона килограммометров воспоминаний повесы о совершенных им изменах! Ты это имеешь в виду?

Панов тихо засмеялся. Рой умел поиздеваться, зато слушал хорошо. Шура ценил в друге вдумчивого слушателя и мирился с его иронией. Иногда Рой давал дельные советы, это тоже было немаловажно. И он по натуре был добр — шутил, не оскорбляя.

— Как ни странно, именно это. Ты вдумайся: откуда такая власть у воспоминаний? И время прошло невозвратно, и людей тех нет, и события не повторяются, а ты все переживаешь заново былую радость и былую горечь. И порой переживаешь острей, чем в реальности, а главное — многократно. Событие — одноактно, воспоминание о нем воспроизводится бесконечно.

Рой не мог не признаться, что некоторая здравая идея в рассуждении Шуры имеется. Он с удивлением отметил про себя, что Панов подошел к воспоминанию не как к тривиальному факту, а как к довольно запутанной проблеме. Скорей для уточнения, чем для иронизирования, Рой сказал:

— Воспоминание как консервант и усилитель быстротекущей реальности! Я правильно формулирую твою мысль?

Шуре показалось, что друг продолжает насмехаться, и он ответил сухо:

— Довольно поверхностно, как всегда, когда остришь. Ты просто не хочешь понять парадокса: мир воспоминаний благодаря своей бесконечной воспроизводимости несравненно обширней мира реального. И от этого вся наша жизнь — диковинная равнодействующая давления бездны воспоминаний о прошлых событиях и крохотного импульса, исходящего от сиюминутности. А что до силы памяти — вспомни, как говорил тот же Пушкин о свитке воспоминаний в мозгу:

И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.

— Не хочешь ли предложить какое-нибудь снадобье, ограничивающее власть воспоминаний?

— Во всяком случае, хотел бы серьезно разобраться в природе парадокса памяти. Я намерен поработать над этой проблемой. Я поищу нетривиальное решение…