Рожденный дважды - Страница 19

Великое наводнение изменило все его ощущения и представления. К счастью, он был вне дома, у сарая, когда хлынула вода. Двор представлял собой море грязи после многодневных дождей. Он услышал грохот, похожий на шум большого поезда, мчащегося с уклона, поднял глаза и увидел стену грязной коричневой воды, бешено крутившей какие-то обломки и устремившейся в его сторону.

Он сумел вовремя добраться до гигантского дуба, стоявшего посреди двора. Вода уже лизала подошвы его ног, когда он взобрался на нижние ветки дуба. Толстый ствол качался и стонал под ударами вздымавшейся воды, но корни удерживали его.

Он услышал треск, похожий на взрыв, и посмотрел в сторону дома. До его высокого убежища донесся пронзительный вопль матери, но он не услышал голоса отца, и тут же толща воды раздавила в лепешку и разнесла в щепки их дом. Сарай рухнул, и его унесло вместе со скотом и обломками дома.

Однако Иона не избежал увечья. Особенно большая волна смыла его с ветки, на которую он опирался. Падая, он изо всех сил вцепился в какой-то сук, и торчащая ветка вонзилась в его левый глаз. Боль молнией ударила в мозг, он взвыл от этой муки, но не отпустил сук, нашел новую опору и подтянулся наверх, куда не доходила вода. Потом он забрался еще выше и закрыл рукой кровоточащую глазницу вытекшего глаза. Его рвало, он раскачивался взад и вперед от боли, которая жгла, как раскаленный уголь.

Вода поднималась все выше, но дерево стояло твердо. Постепенно день угасал, переходя в вечер. Точно так же острая боль в глазу сменилась ноющей. Стремительный поток воды замедлился: теперь он превратился в небыструю реку, текущую на юг.

Мимо стали проплывать предметы, самые разные, в том числе живые: кричащий ребенок, в ужасе цеплявшийся за конек крыши; рыдающая женщина на бревне; тонущий скот, мычащий и захлебывающийся; мужчина, спрыгнувший с каких-то обломков и плывший к дереву, на котором сидел Иона, но напрасно – его унесло течением, и он пропал из виду.

Маленький Иона, сидя высоко и оставаясь сухим, смотрел на все это своим уцелевшим глазом из безопасного убежища на ветке дуба. По всем правилам, он должен был испытывать ужас, печаль и отчаяние, лишившись родных и своего дома, потерять дар речи и даже впасть в ступор от травмы, которую получил, и от разрушений и смертей вокруг.

Но ничего этого не случилось. Напротив, он чувствовал, как бедствие придает ему сил. Он цеплялся за ветки дуба и жадно вглядывался в каждый проплывающий мимо труп, в каждого, кто пытался спастись. А когда стало совсем темно, он вслушивался в звуки ночи, в крики отчаяния и боли, в вопли ужаса, набираясь от них сил.

Муки и страх других действовали как бальзам на его собственную рану, унимая боль. Он еще никогда не чувствовал себя таким сильным, таким жизнеспособным.

Он хотел, чтобы это продолжалось.

К его огорчению, вода спадала слишком быстро. Вскоре подплыла лодка, и сидевшие в ней солдаты сняли его с ветки, как беспомощного котенка. Солдаты отвезли его в церковь в горах, превращенную во временную больницу. Там ему обработали кровоточащую глазницу и уложили спать.

Но он не мог спать! Он должен был бодрствовать, ходить и смотреть, упиваясь разрушениями, потерями, смертями вокруг. Он бродил среди руин по кромке медленно спадавшей воды. Он видел детей, плакавших о собственных родителях, братьях и сестрах, видел взрослых, оплакивающих своих детей и близких. Он видел сотни мертвых животных – собак, кошек, коров, коз, цыплят, а иногда ему попадались трупы людей. Если никого не было рядом, он тыкал мертвецов палкой, чтобы выяснить, можно ли проколоть насквозь их вздувшиеся останки.

Иона наслаждался гнетущей атмосферой, из всех сил стараясь скрыть свой восторг и не разразиться счастливым смехом.

Он знал, что должен вести себя тихо, выглядеть угрюмым и потерянным, как все окружающие. Потому что понял: он не такой, как люди вокруг него. Вообще не такой, как остальные люди.

Долгие годы проб и ошибок научили его скрывать свою непохожесть. Со временем он нашел законное, даже полезное применение своим страстям. С годами он узнал, что обменял один вид зрения в левом глазу на другой. Именно это другое зрение подняло его с постели сегодня ночью.

Его здоровый глаз сверкал; Иона с силой вдавил акселератор в пол.

«Бэк Фенс», Гринвич-Виллидж

Кэрол с облегчением посмотрела на Джима, возвращавшегося из туалета. Стоило им с Биллом остаться на несколько минут наедине, и они сразу почувствовали неловкость. Билл делался таким скованным, когда они были одни!

– Как насчет того, чтобы выпить еще? – спросил Джим.

Кэрол уже перешла на пепси, и Джиму пора бы остановиться, считала она. Кэрол сказала бы об этом, но не при Билле, чтобы не выглядеть женой, которая пилит Мужа. Поэтому она промолчала.

Кроме того, Джим пока не заговорил о раках.

– Еще по стакану, – сказал Билл, – и отчаливаем.

Они оба как бездонные бочки,подумала Кэрол. И как это в них столько вмещается?

–А ты, Кэрол? – спросил Джим, показывая на ее стакан.

Она посмотрела на коричневую жидкость, уже согревшуюся до комнатной температуры, на тонкую маслянистую пленку на ней – кто здесь моет посуду? -и решила ограничиться тем, что осталось в стакане.

– С меня хватит. И мне кажется, с вас обоих тоже.

– Не-а, – смеясь, ответил Джим. – Мы только начинаем.

Он заказал еще два пива, затем повернулся к Биллу и ткнул в него пальцем.

– А ну быстро! «Теология – это антропология».

– Уф! – Билл сощурился. – Думаю, что Фейербах.

– Верно. А как начет: «Мы идет к тому времени, когда вовсе не будет религии»?

– Бонхёффер.

– Я поражен, – сказал Джим.

– Не прослеживается ли в этих цитатах одна и та же мысль? Что хочет ею сказать главный атеист местного значения?

Кэрол стала думать о своем. При том, как мало они обращали на нее внимания, она могла бы остаться дома, в Монро. Здесь было потише, в этом «Бэк фенс», на углу Бликер и еще чего-то. Никаких музыкантов, только пластинки. В данный момент тихо звучало «Вдоль по Бродвею». Сравнительная тишина дала возможность Джиму и Биллу поговорить, и они увлеклись, как два первокурсника, занятых поисками смысла жизни и смысла вещей вообще.

Может быть, это мужское дело. Мужские контакты – так это, кажется, называют.

Билл взглянул на нее и радостно улыбнулся, по-видимому, при Джиме чувствуя себя лучше в ее присутствии. Похоже, он в гармонии с собой. Человек, который знает себя, идеалист, убежденный, что строит свою жизнь именно так, как хочет. Кэрол была уверена, что он не чужд амбиций, и ему конечно же знакомо чувство неудовлетворенности, но это никак не проявляется, не то что у ее мужа – бушующие в нем страсти всегда выплескиваются наружу. Джеймс – скептик, отвергальщик (есть такое слово?) общепринятых истин и расхожих суждений.

Как ни странно, ей нравились обе крайности.

Она сказала:

– Я счастлива, что вы не спорите уже целых десять секунд подряд.

– Разве ты не знаешь, Кэрол, – спросил Билл, отводя от губ<свой стакан, – что мы с Джимом очень давно договорились ни в чем не соглашаться между собой?

– Чертовски верно он говорит! – крикнул Джим, и они оба расхохотались.

Джим вдруг перестал смеяться. Лицо его стало серьезным.

– Но это никогда нас не доводило до драки...

– Раки? – тут же насторожилась Кэрол. – Он сказал «раки»?

– Конечно, – ответил Билл, – разве ты не слышала? Мы весь вечер говорили про драки во Вьетнаме.

– А не поступить ли мне на бизнес-курсы? – сказал Джим. – Как думаешь, примут меня в Ракинге?

Билл энергично закивал головой:

– Хорошее место, чтобы заниматься любовью, но не для драки.

– Ну хватит! – воскликнула Кэрол. – Оба хороши! Ни капли больше ни тот, ни другой. Для вас бар уже закрыт. Поздно, и мы отправляемся по домам, как только вы допьете свои стаканы. А машину поведу я!