Рожденные бурей - Страница 2

Юзеф говорил тихо, со старческой хрипотцой. Вглядываясь в его худое, с длинными седыми бакенбардами лицо, Эдвард только теперь заметил, как постарел он за последние три года.

– Очень хорошо, Юзеф. Теперь расскажи мне об этом немецком майоре. Как его зовут?

– Адольф Зонненбург, ясновельможный пане. Майор занимает комнату гувернера. У него есть денщик. Этот лайдак[2] всегда вертится на кухне и ночует вместе с Адамом в лакейской. Пан майор дворянского рода и, смею вам доложить, порядочный человек. Он запретил своим солдатам безобразничать на птичьем дворе, а то ведь они резали наших гусей, кур…

– Сколько немцев в имении? – перебил его Эдвард.

– Целый эскадрон. Уже месяц, как их кони едят наш овес. Его сиятельство сначала не разрешал, тогда немцы арестовали пана управляющего, и пришлось открыть амбары. Теперь, когда у нас поселился пан майор, немцы хоть сено стали добывать в деревнях, а то все наше…

– Где размещены солдаты?

– На фольварке.[3]

– Хорошо. Ты когда поедешь к отцу Иерониму? Я хочу сегодня же с ним видеться.

– Сейчас поеду. Больше никаких приказаний не будет?

– Нет.

У двери Юзеф задержался.

– Отцу Иерониму можно сказать о приезде ясновельможного пана?

Эдвард несколько мгновений колебался, затем утвердительно кивнул головой.

Могельницкие остались одни. Эдвард подошел к жене.

– Прости меня, Эдди, но я не понимаю, зачем тебе понадобился отец Иероним? Не могу же я в самом деле поверить, что ты решил исповедоваться ему в своих грехах! – Она звонко рассмеялась.

Эдвард нежно обнял ее.

– Разве тебе неприятен отец Иероним?

– Нет, но немного странно. О твоем приезде не знают ни отец, ни брат, ни Стефания.

– А отец Иероним получает особое приглашение. Пусть тебя это не удивляет. Я не мог ночью будоражить всех. Ведь в доме немцы, ну, а я… французский офицер. Ты же понимаешь, Людвись? Завтра я должен выехать в Варшаву, и чем меньше будут знать о моем приезде, тем лучше,

– Как, опять уедешь?

– Я скоро вернусь, Людвись.

– И вот вместо того, чтобы провести со мной эти часы, ты зовешь противного иезуита.

Эдвард улыбнулся.

– Отец Иероним мне нужен для одного поручения. Это неинтересные для тебя дела. Ты прости меня, но, когда отец Иероним приедет, нам нужно будет поговорить с ним наедине. Он что-то там просил у кардинала. Так, церковные дела… Это его секрет, и ему будет неприятно чье-либо присутствие. А пока разреши задать тебе несколько вопросов.

– Я слушаю, Эдди.

– Скажи, этот майор обедает вместе с вами?

– Да, папа и Стефания приглашают его к столу. Он ведет себя безукоризненно. Довольно хорошо говорит по-французски… Только иногда он приводит с собой еще одного офицера, обер-лейтенанта Шмультке. Такой грубый баварец. Если бы ты слышал его вульгарные, неуклюжие комплименты! И всегда дает понять, что не мы здесь хозяева, а они. Папа говорит, что Шмультке оказывает ему большие услуги, но мне он все-таки очень неприятен…

Эдвард угадывал за ее словами что-то большее, чем то, что она сказала, и брови его медленно сдвинулись. Людвига уловила настроение мужа и прикоснулась кончиками пальцев к его бровям, сглаживая резкую поперечную складку на лбу. Это молчаливое прикосновение всегда мирило их без слов.

Когда вслед за тем ее пальцы приблизились к его губам, он невольно засмотрелся на игру камней ее перстня.

– Людвись, где ты хранишь свои драгоценности?

Ее пушистые ресницы удивленно взметнулись.

– Странно, Эдди! Ты не спрашиваешь о том, как жила я эти три года, а интересуешься…

– Ты ребенок, Лю… Я спросил об этом потому, что мне нужно знать, какими ценностями мы с тобой располагаем. Потом я скажу тебе, зачем это нужно. Ты не помнишь, сколько стоили раньше твои бриллианты в золотых рублях?

– Как-то мама говорила тете, что драгоценности, данные мне в приданое, стоят около ста семидесяти тысяч. А сколько стоят бриллианты, которые ты подарил мне, – это ты знаешь.

Эдвард быстро прикинул в уме: «Сто семьдесят плюс сто двадцать – двести девяносто тысяч. Бочонок с золотыми десятирублевками, зарытый в парке, – еще двести тысяч. Шестьсот тысяч франков во французском банке. Двенадцать тысяч фунтов на имя Людвиги в лондонском банке. Да семнадцать тысяч немецких марок в моем кармане… Вот все, что можно считать деньгами. Приблизительно около миллиона золотых рублей. Из этого Людвиге и мне принадлежит лишь половина. И это все, что осталось от семи миллионов моего личного состояния!.. Ведь трудно сейчас считать капиталом девять тысяч десятин земли, экономии и фольварки, паровую мельницу, кожевенный завод и тысячу шестьсот десятин леса, когда все трещит по швам и грозит развалиться. За все это еще надо бороться… А пока мы владеем полмиллионом золотых рублей, и это на худой конец лучше, чем ничего».

За дверью послышались чьи-то голоса и смех.

– Владек, научись, наконец, вести себя прилично! – уговаривал кого-то женский голос.

В ответ послышалось хихиканье.

– Это Стефа и Владислав, – тревожно зашептала Людвига. – Юзеф передал им, что я нездорова, а они все-таки пришли.

Эдвард вошел в спальню жены, увлекая ее с собой. Быстро открыл дверь в свой кабинет.

– Пока ничего им не говори и постарайся поскорее выпроводить, – сказал он, закрывая дверь.

– Что с тобой, дорогая? Ты, говорят, нездорова? – затараторила Стефания, входя в комнату.

Вслед за ней, словно на коньках, вкатился Владислав Могельницкий.

– Но она, как всегда, очаровательна, клянусь честью! – закартавил он и, ловко обогнув Стефанию, подлетел к Людвиге.

Когда его липкие губы прикоснулись к ее руке, Людвига, как всегда, ощутила чувство брезгливости. Она и сама не знала почему, но этот белобрысый юноша, по мере того как он вырастал из мальчика в мужчину, становился ей все более и более противен.

– Как видишь, Людвись, уйма денег, потраченных на воспитание нашего шурина, пропала даром. Он, словно жокей на скачках, всегда стремится выскочить первым! – с полупрезрительной улыбкой сказала Стефания.

Владек самодовольно поправлял свой галстук-бабочку.

– Быстрота и натиск – девиз великих полководцев! – И, переводя неприятный разговор на другую тему, Владислав предложил Стефании показать Людвиге только что полученное ею от мужа письмо.

– Что пишет Станислав? – заинтересовалась Людвига и, обняв Стефанию за плечи, села рядом о ней на диван.

Владек уселся напротив и с видом знатока рассматривал полные, затянутые в шелковые чулки икры Стефании и стройные ноги Людвиги.

– «Милая моя Стефочка, – читала Людвига нарочно громко, чтобы Эдвард в своем кабинете мог все слышать, – наш штаб находится сейчас в Киеве, Это большой и достаточно культурный город, есть недурная опера. Вчера, например, мы слушали „Фауста“, и наш полковник, старикашка Беклендорф, удивлялся: „Совеем как в Мюнхене! А ведь варварская страна, кишащая бандитами“. Я уже писал тебе, что, когда мы занимали город Острог, я получил двухнедельный отпуск и отправился в наше волынское имение в Малых Боровицах. Ты не можешь себе представить моей ярости от всего, что я там застал. Дом разграблен комнаты пусты, стекла выбиты. Даже железо сорвано с крыш. Все машины расхищены. На фольварке лошади и скот забраны крестьянами, хлебные амбары разбиты. И ничего, кроме ободранных построек. Кругом грязь и запустение.

Управляющий убит, служащие разбежались. При помощи взвода франкфуртцев, занимающих Боровицы, я произвел следствие и обыски. Отец Пансий, русский священник, у которого я остановился, рассказал мне, как и кем производился грабеж имения. По его совету мы сделали в деревне повальный обыск. Конечно, то, что мы нашли, – жалкие остатки. Все разместилось в трех комнатах. Я предложил франкфуртцам перебраться в наш дом. Начальник гетманской варты[4] (Помнишь сына корчмаря Мазуренко?) со своей семьей тоже переселился в наш дом. Я назначил его временным управляющим имением. Он оказался очень полезным и услужливым парнем. Он поклялся мне вернуть в имение все до последней щепочки. Лучшего управляющего за тридцать марок мне сейчас не найти. На селе он всех знает и все, что можно вернуть, – вернет.