Рожденная чародейкой - Страница 7

Навстречу брела по улице девчушка лет двенадцати. Серые глаза ее были пусты, на перемазанном лице виднелись чистые дорожки от слез.

«Так же выглядела и я в ее годы, когда умер отец», — подумала Миррима. Сердце ее сжалось от сострадания.

Ей пришлось разыскивать Боринсона среди тысяч раненых, лежавших в каждом постоялом дворе и в жилых домах, в конюшнях и в герцогском приемном зале, и просто на улицах.

Многие из них были при смерти. Из-за чар колдуньи раны гноились неестественно быстро. Гангрена начиналась от пустяковой ссадины.

Поиски, казалось, будут тянуться вечность. Почти каждая семья взяла в дом одного-двух раненых. Зловоние не давало Мирриме дышать. Среди стольких других запахов она никак не могла уловить запах мужа.

— Боринсон! — снова и снова звала она, проезжая по улицам, пока не заболело горло. В конце концов она даже начала сомневаться, что действительно видела у городских ворот своего мужа.

Но, может быть, он спит, подумала она. И потому не отвечает.

Убитых с поля битвы сносили во двор перед герцогским дворцом. Она забеспокоилась, нет ли среди них Боринсона. Габорн сказал, что его только ранили. Но вдруг от ран он успел умереть? Или его по ошибке приняли за мертвого, и она еще может найти мужа живым? Она направилась во двор и наконец учуяла запах Боринсона.

С трепетом в душе она въехала во двор. Трупов там были тысячи. Среди них бродили люди с факелами, разыскивая близких.

Сожженная трава казалась серым ковром. Мертвецы лежали на одеялах. Запах Боринсона стал сильнее.

Миррима знала, что мертвого человека, даже самого близкого, не всегда можно узнать. У павших в бою лица обычно становятся бледными, бескровными, у погибших от удушья они синевато-черные. Глаза стекленеют, и трудно понять, были они голубыми или карими. Лицевые мускулы порой жутко сокращаются, а порой расслабляются, придавая лицу выражение совершенного покоя.

Многие женщины не узнают даже собственных мужей, с которыми спали в одной постели годами.

Потому она и не пыталась искать Боринсона, всматриваясь в лица, она шла на его запах.

Муж ее стоял на коленях возле одного из мертвецов, под растерявшим все листья обгорелым дубом. Лицо его было бледным как мел, искаженным болью, глаза опущены, так что она его точно не узнала бы. От дождя с пеплом волосы его слиплись, покрылись коркой грязи, и выглядел он как последний нищий. Полы плаща были запятнаны кровью из раны в паху. Правой рукой он сжимал рукоять боевого топора, опираясь на него, как на костыль.

Казалось, что он стоит так не один час и никогда не сдвинется с места. Словно превратился в статую, в памятник страданию.

И узнать его можно было только по одежде. Одет он был, как и два дня назад, сохранился даже желтый шелковый шарф, который она дала ему в знак своего благоволения.

Рядом с ним стояла на коленях и горько плакала рыжеволосая девочка с фонарем в руках. Оба смотрели на мертвеца, который был похож на Боринсона, как родной брат.

— Боринсон? — нерешительно позвала Миррима. Слова утешения, которые так легко выговаривались в уме, сейчас вдруг застряли в горле. Что за рана могла причинить такое страдание, какое она видела на его лице? Она спросила тихо:

— Что случилось?

Он не поднял глаз. Не ответил. Возможно, даже не услышал. Левой рукой он держался за живот, словно его ударили.

Она подъехала ближе, и под копытами коня захрустели желуди. Издалека ей казалось, что он стоит неподвижно. Теперь, вблизи, она увидела, что он весь дрожит.

Когда-то ей рассказывали, что некоторые люди, пережив большое потрясение, могут так замкнуться в себе, что даже перестают разговаривать. Ее муж был воином. Он убил по приказу в замке Сильварреста две тысячи Посвященных. Это настолько потрясло его душу, что он решил оставить службу у своего короля.

Перед нею стоял на коленях человек, искалеченный и телом, и душой. Его била дрожь, рассудок его изнемог. И боль его была столь сильна, что он не мог плакать.

— Миррима, — сказал он холодным, официальным голосом, не сводя глаз с мертвеца. — Позволь познакомить тебя с моим отцом.

По дороге из Карриса на север Габорн по-прежнему чуял запах войны. Казалось, он весь пропитался вонью заклятий горной колдуньи, как рубаха у него под кольчугой пропиталась потом и дымом костров.

Вечер был тихим и туманным. Ночь как будто не с небес спускалась, а поднималась с земли, подобно влажным испарениям из болотистых низин. Птицы молчали. Лишь копыта коней глухо стучали по грязной дороге. Хотя их ехало семь человек, не слышно было даже поскрипывания сбруи.

Они прискакали в какой-то городок. Прежде Габорн знал название каждой деревни в своем королевстве, но после гибели Посвященных в Голубой Башне память его ослабела.

Впрочем, это не имело значения. Городок был пуст; по улицам бродила, виляя хвостом, одинокая рыжая собака. Забыв его название, Габорн никого этим не оскорбил.

Старый, тесный городишко, с домами из тесаного камня. Какой-то хитрец в далеком прошлом выстроил постоялый двор так, что практически перегородил проезжую дорогу, полагая, видимо, что путники предпочтут остановиться на ночь, чем искать путь в обход. Потом вокруг постоялого двора появились дома и лавки.

На улицах цокот копыт зазвучал громче. Габорн услышал, как позвякиванье его кольчуги отдается эхом от каменных стен.

Городок казался ему немым укором. На улицах не играли дети. Хозяйки не переругивались через заборы. Не мычали коровы, призывая доильщиц поторопиться. Не стучали топорами мужчины, заготавливая растопку для очага. Не вился над трубами дым, донося дразнящий аромат жареной курицы.

Молчали молоты кузнецов. В затянутых облаками небесах не горели звезды. Не слышалось детского смеха.

«Так будет выглядеть весь мир, — думал Габорн, — когда нас не станет».

— Надо было все-таки убить Радж Ахтена, — устало сказала Эрин Коннел.

— Земля не разрешает, — ответил Габорн.