Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Страница 8
Мыслительный процесс у Лиха выглядит крайне необычно. Он начинает чесаться во всех местах с таким остервенением, словно по нему бегает стает кусачих блох. Смотреть на него физически больно, и я отворачиваю взгляд.
— Есть, вашродь, — наконец, изрекает он.
— Придумал?
— Так точно. Только это… Мне кровь понадобится, человеческая…
— Ты что — вурдалак? Пить будешь? — отдёргиваюсь я.
— Никак нет! Обряд нужен, надо землю кровицей человеческой окропить.
— Сколько тебе надо этой крови?
— Много. Ведра два — не меньше… Причём кровь нужна с живого человека, — правильно истолковывает он мой взор, обращённый в сторону убранных из окопов трупов.
Я прикидываю: в ведре литров десять, во взрослом мужчине примерно полведра крови, нас почти двести человек — итого, с каждого примерно пятьдесят-шестьдесят миллилитров… Вроде для здоровья неопасно. Большинство ничего не почувствует, даже лёгкого головокружения. Главное при этом заразу в организм не занести.
— Будет тебе кровь! — обещаю я.
Организовываем централизованный «донорский» пункт. Все, и солдаты, и офицеры — без исключений, по очереди подходят к одному из наученных берегиней санитаров, получают лёгкий порез на руке и по капле сдают сукровицу.
Набрав положенные два ведра, Горощеня приступает к обряду: мастерит из веток что-то вроде метёлки, окунает её в кровь и орошает окопы по периметру.
На наше и его счастье к японцам то ли ещё не подвезли снайперов, то ли им самим интересно, что за спектакль у нас тут творится, но с той стороны до сих пор нет ни одного выстрела.
Это позволяет Лиху спокойно довершить весь обряд, однако когда он возвращается — вижу, что далось это ему нелегко. На лице живого места нет, а единственный глаза ввалился.
— Лявон, с тобой всё в порядке?
— Вашбродь, не отвлекай, а⁈ — просит он, и я в порядке исключения прощаю ему это нарушение субординации.
Сейчас от Горошени зависят жизни стольких людей, что я готов носить его на руках.
Лихо принимает позу эмбриона, скрючившись на дне окопа, начинает что-то бормотать. Пытаюсь вслушаться в его слова, но не могу разобрать ничего мало-мальски знакомого. Затем по его телу словно проходит электрический разряд.
Он бьётся в припадке, выгибается дугой, из его рта течёт пена.
Делаю к нему шаг, и тут же чувствую, как меня останавливает Скоробут.
— Не надо, вашбродь, не надо… Горощеня знает, что делает.
Лихо оказывается на спине, его тело сотрясается от многочисленных конвульсий, бьётся как в лихорадке, из его уст извергаются жуткие, леденящие душу, фразы. Я физически ощущаю, как электризуется воздух вокруг нас, как поднимаются волосы, как становится трудно дышать.
Последняя конвульсия закручивает Горощеню чуть ли не в спираль, грудь его вздымается, явственно слышу треск плоти и костей — и от этого мне не по себе.
А потом всё заканчивается, он остаётся лежать на спине, сомкнув драгоценное око. Кажется, что солдат мёртв, он больше не дышит.
Не успеваю произнести это вслух, как его глаз открывается. Вижу, что в нём вообще нет зрачка, они белесый как у сваренной рыбы.
— Я сделал это, — скрипучим, не своим голосом произносит он. — Дождь будет идти полчаса…
Мощный порыв ветра едва не срывает фуражку с моей головы. Я бросаю взгляд в небеса, они стремительно чернеют от набегающих туч. Темнеет словно ночью. Я с трудом могу разглядеть предметы на расстоянии вытянутой руки.
Вспышка озаряет небо и, как обычно, с большим опозданием, бухает громовой раскат, похожий на пушечную канонаду.
И начинается шум тропического ливня. Я не вижу, я знаю, что сверху извергаются тысячи тонн воды, но странным образом дождевой фронт стеной стоит метрах в ста от нас, на наши позиции не падает даже капля.
А вот с японских слышны какие-то дикие вопли и крики, кто-то даже открыл огонь, пули по касательной взбивают землю на брустверах.
— Пора, — говорит Скоробут.
Он и ещё трое солдат аккуратно поднимают Лихо и относят в небольшой блиндаж, в котором раньше сидело японское начальство. Теперь он по праву завоевателей перешёл к нам, став чем-то вроде штаба и места укрытия при артобстреле.
Я вслушиваюсь в дождь. Судя по его интенсивности вода совсем скоро заполнит окопы японцев, их дренажные системы не справляются с таким напором. Вдобавок сильно похолодало. А это уже серьёзная проблема для противника.
Мокрым и промёрзшим людям не до атаки, вдобавок, залило их боеприпасы и провиант. Кажется, мы выиграли для себя целые сутки, а может и больше.
Этого должно хватить, чтобы наладить снабжение с «большой землёй». Значит… Значит, ещё повоюем на вражеских позициях.
Иду в блиндаж, узнавать как там Горщеня. Сегодня он определённо герой, заслуживающий награды. Эх, будь моя воля, обвесил всю его грудь солдатскими «егориями»!
— Спит, — с ходу понимающе рапортует Кузьма. — Можете разговаривать при нём громко — его пока и пушка не разбудит.
— А он как вообще — в порядке?
— Да вы, вашродь, не волнуйтесь — дня три в лёжке побудет, а потом очухается. Это ж Лихо, с него всё как с гуся вода…
Я усмехаюсь. Уж чего-чего, а этой самой воды у японцев сейчас с избытком. Наверное, чувствуют себя в окопах как морячки во время шторма, задолбались вычерпывать. Ещё немного и на лодках поплывут.
Только особо расслабляться нельзя, у них и своих «специалистов» хватает. Могут устроить и нам какую-нибудь подлянку в том же духе. И начнётся тогда война стихий…
У нас, кстати, постепенно тоже становится сыро, не так, как у неприятеля, но под ногами хлюпает всё сильнее.
Темнота рассеивается, можно поглядеть в бинокли — что там у «соседей»?
А там веселуха по полной программе. Эх, туда б закинуть десяток-другой снарядов со шрапнелью.
Наверное, командир батареи трёхдюймовок телепат — иначе не объяснить тот факт, что арта тут же начала накидывать по позициям самураев, причём накрыли с первого же залпа — вот что значит успели пристреляться.
Взбодрили японцев знатно: сначала у них затихло, а потом пошёл такой вой — хоть уши закладывай.
С другой стороны, вой — это плохо, у неприятеля ещё хватает живых и далеко не все из них ранены…
Не успел об этом подумать, как наша батарея жахнула ещё раз, а потом ещё и ещё, не экономя снарядов.
Всё-таки не зря артиллеристов зовут богами войны! Теперь даже вода со стороны японских окопов приобрела буро-красный цвет и виной тому была отнюдь не глина.
У неприятеля не было ресурсов и сил, чтобы огрызаться.
— Господин ротмистр!
Оборачиваюсь и вижу перед собой незнакомого пехотного поручика. Вид у него поразительно бравый — на поле боя так лощено выглядеть и пахнуть дорогим одеколоном могут только штабные, на полевых офицеров обычно без слёз не взглянуть. У некоторых порой даже погонов нет, вместо фуражек какие-то шляпы. Про солдат вообще молчу: разуты, раздеты, на головах тряпки, на ногах опорки, лица бледные.
А у этого и вид бравый и грудь колесом и на гимнастёрке ни пятнышка.
Откуда ж ты такой красивый взялся?
— Поручик Федотов из штаба бригады с пакетом, — козыряет он.
— Давайте ваше донесение
Получаю пакет, взламываю сургучную печать, углубляюсь в чтение.
— Что там? — интересуется Скоропадский.
Протягиваю ему пакет с приказом от комбрига.
— А вот, почитайте…
Будущий «гетьман» быстро пробегается глазами по тексту, возвращает недоумённо.
— Приказано отступать?
Киваю.
— Более того — мы отходим и от прежних позиций в тыл на десять вёрст. Так сказать, добровольно отдаём их врагу.
Федотов кривится.
— Комбриг не виноват. Таков приказ генерала Куропаткина. Он очень боится окружения.
Хочется в простых русских выражениях сказать, чего точно боится генерал Куропаткин. Не удивлюсь, если выражу общую точку зрения.
— Неужто отступаем? — ахает Кошелев.
А ведь ещё час назад он был сторонником отхода. Правда, на свои же позиции.