Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Страница 11

— От одной спички больше двух не прикуривают. Меня буры научили в Трансваале, — привираю, конечно, если буры кого и учили, то настоящего Гордеева, чье сознание сейчас неизвестно где пребывает.

Сам я эту прекрасную байку уже не помню, где прочитал.

— Так, а в чем суть? — Кошелев второй спичкой дает мне прикурить.

— Когда от одной спички прикуривает первый — бур заряжает ружье, когда прикуривает второй — бур прицеливается, когда третий — бур стреляет. Буры хорошие стрелки. Японцы тоже неплохие. Не надо давать врагу лишнего шанса.

Курим, прикрывая тлеющие огоньки папирос ладонями.

— Думаю, надо дать людям поспать хотя бы пару часов, — Скоропадский сминает окурок и втаптывает его сапогом в дно окопа. А за полчаса до этого вашего «часа быка» поднять всех. Но тихо, чтобы не спугнуть японца.

— Дельная мысль, господа.

Расходимся по своим подразделениям.

Темное небо затянуто тучами — звезд не видно. Нахожу Соню, она сидит в блиндаже, перевязывая руку кому-то из казаков Скоропадского. Пламя керосиновой лампы бьется в стеклянной колбе, разбрасывая по дощатым стенам прихотливые изгибающиеся тени. Громко трещат цикады. Почти оглушительно. Странно, в окопах их не так слышно. Соня тихонько напевает себе под нос…

'Вам не понять моей печали,

Когда растерзаны тоской,

Надолго вдаль не провожали

Того, кто властвует душой…[2]'

Она не замечает меня, вся поглощенная пациентом. Затянут последний узелок.

— Не туго? — Участливо спрашивает берегиня казака.

— Да, что вы, барышня… — басит казак, замечает меня и тут же тянется вскочить во фрунт, — Виноват, вашбродь, заслушался, как барышня поет.

— Береги руку, Сеня, — напутствует она пациента.

Тот выходит от нее с блаженной улыбкой.

— Вы и имя его уже знаете, Соня?

— Мне спросить не сложно, а пациенту приятно. И рука быстрее заживает.

— Жаль, что мое имя вы уже знаете…

Сажусь напротив и накрываю пальцы девушки своими ладонями.

— А для вас у меня мазь припасена. По няниному рецепту делала, — пальцы Сони развязывают повязку на моей правой руке, сматывают бинт.

Девушка наклоняется над моей травмированной конечностью. Роется в своем санитарном бауле, тонко позвякивая какими-то баночками-скляночками.

Шевелю пальцами. Больно, но терпимо. Кисть опухла, кожа неприятно зудит.

Сонины пальцы плавными круговыми движениями наносят мазь на кожу.

Приятная прохлада охватывает поврежденную кисть. Так сидел бы и сидел, глядя на склонившуюся передо мной русую головку с аккуратным пробором посредине и заплетённую толстую косу легкого медного оттенка — волосы у девушки просто волшебные.

Тем временем берегиня бинтует мою конечность обратно.

— Николя, дайте слово, что будете беречь руку.

— И руку, и все остальное, что к ней крепится до макушки и пяток, — шучу я. — У меня большие планы на будущее, Софья Александровна. — И я не стал удерживать язык, — Надеюсь, это будет наше общее будущее, милая Соня.

— Николя…

— Софья Александровна, — прерываю я девушку, — я отдаю себе отчет, что война не лучшее место для подобных заявлений. Но если не сейчас, то когда?

Соня смотрит мне прямо в глаза.

— Николай Михалыч, я… многое могу понять и простить, кроме одного — предательства. Подумайте, прежде чем говорит то, отчего не повернуть вспять.

— Я не собираюсь сворачивать ни в стороны, ни, тем более, вспять.

Соня наклоняется ко мне через стол и легко касается губами щеки.

— Коленька, давайте вернемся к этому разговору, когда все кончится?

— После окончания боя?

— После войны.

— Софья Александровна, тогда, как ваш непосредственный воинский начальник, прошу, хотя бы на эту ночь до утра вернуться в наши тылы.

— А как же раненые?

— Живой вы сможете им помочь гораздо больше, нежели мертвой. Я не прощу себе, если с тобой… с вами что-то случится. Поверьте моему опыту — здесь скоро будет филиал Ада на земле.

Соня молчит, прикусив нижнюю губку.

Осторожно пальцами поднимаю не подбородок, чтобы видеть ее глаза.

— Сонечка… прошу… не принуждайте меня отдавать приказ.

Девушка вздыхает.

— Хорошо, Николя, думаю, в ваших сливах есть немалый резон.

— Я выделю вам двух сопровождающих из числа легкораненых.

Мы выходим на свежий воздух. Часы показывают четверть первого. Еще немного и пора поднимать бойцов, караулить ночную атаку японцев. Темень непроглядная. И странный шум в небе, словно приближается большая стая перелетных крупных птиц. Кольнуло в груди. Сердце? Нет, амулет.

— Николя, что с вами?

— Птицы, вы слышите? Приближаются птицы!

— Да, похоже на шум крыльев…

Левой рукой кое-как выхватываю револьвер из кобуры, и стреляю в воздух. Грохот разрывает ночную. Тишину. Яркая вспышка освещает спускающихся с неба крылатых тэнгу — целую стаю.

— Тревога! Воздух! Враг сверху! — ору, что есть мочи, высаживая вверх весь барабан своего нагана. — Соня! Назад, в блиндаж!

И бью рукояткой разряженного револьвера прямо в раскрытый клюв лезущего на меня тэнгу.

[1] Гордеев, а вернее, Шейнин сильно заблуждается. Авторство афоризма принадлежит выдающемуся немецкому конструктору Фердинанду Порше. На момент Русско-Японской ему уже 29 лет, и он уже создал свой первый «гибридный» автомобиль, в котором двигатель внутреннего сгорания давал электрический ток, питавший основной электродвигатель. Сам Шейнин, скорее всего, слышал его в «Пятом элементе» от персонажа Гарри Олдмана.

[2] Романс второй половины 19 века на стихи А. Бешенцева, музыка А. Гурилева.

— Вашбродь, держи! — не понимаю, откуда рядом со мной оказывается Скоробут, у него трофейный вакидзаси.

Он кидает клинок мне, я хватаю его на лету левой рукой (не зря меня учили управляться обоими) и легко, словно росчерком пера, срубаю клювастую башку демона.

Она падает мне под ноги.

Тело демона дёргается, какое-то время продолжает жить на рефлексах, совсем как курица без головы. Пинком валю его на землю, перепрыгиваю, чтобы схватиться со следующей тварью.

— Скоробут, уводи доктора!

— Есть, вашбродь.

— Быстрей, твою мать! — ору во всё горло я.

Соня даже пикнуть не успевает, как Кузьма хватает её и тащит за собой к блиндажу.

Молодец!

По правилам войны медиков и санитаров убивать не принято, но то и война, чтобы плевать на законы. И чем больше воюешь, тем сильнее забиваешь на них.

А тут даже не простые японские солдаты, а тэнгу, демоны со своими понятиями о чести, многие из которых могут отличаться от наших.

Как только Кузьма и Соня исчезают, радостно выдыхаю. Слава богу! Теперь можно и повоевать.

Мои крики успели разбудить бойцов, окопы стремительно оживают. То тут, то там вспыхивают короткие схватки. Пусть демонов относительно немного — дюжины две, не больше, но тэнгу не зря считаются мастерами рукопашного боя, поэтому нашим приходится несладко. Идёт размен одного крылатого на двух-трёх наших, и смерти мои ребят каждый раз обрывают невидимую струну моей души.

Сейчас я пока что держусь, а потом мне будет плохо, очень плохо…

Ситуация стремительно выходит из-под контроля, мы полностью переключили внимание на тварей, а ведь где-то там могут тихо подкрадываться цепи неприятельской пехоты. И тогда нам крышка. С двойной напастью нам не сдюжить.

В голову закрадывается предательская мыслишка — а ну как прав был Куропаткин, надо было отступить на более подготовленные позиции, встретить японца там… Только я ведь хорошо помню, чем закончился этот манёвр в реальной истории — нашим разгромом.

Значит, пищи, но терпи.

Вступаю в схватку с очередным «гостем» с неба. Хорошо что у меня короткий меч, им удобнее орудовать в тесноте окопа, поэтому я, не без труда, конечно, но всё-таки справляюсь с тэнгу. Заканчивается поединок тем, что лезвие входит в его упитанное туловище практически по самую рукоятку, я даже проворачиваю клинок. Демон резко обмякает. Из открытого клюва доносится шипение как у рассерженного гуся.