Россия в концлагере - Страница 36

В. Бестолковщина.

Несколько дней подряд Стародубцев изрыгал в телефонную трубку неописуемую хулу на начальство третьего лагпункта. Но эта хула была, так сказать, обычным методом административного воздействия. Каждое советское начальство, вместо того, чтобы привести в действие свои мыслительные способности, при всяком «прорыве» хватается прежде всего за привычное оружие разноса и разгрома. Нехитро, кажется, было бы догадаться, что если прорыв налицо, то все, что можно было сделать в порядке матерной эрудиции, – было сделано уже и без Стародубцева. Что «подтягивали», «завинчивали гайки», крыли матом и сажали под арест и бригадиры, и статистики, и начальники колонн, и уж, разумеется, начальник лагпункта. Никакой Америки Стародубцев тут изобрести не мог. Нехитро было бы догадаться и о том, что если низовой мат не помог, то и стародубцевский не поможет… Во всяком случае, эти фиоритуры продолжались дней пять, и я как-то слыхал, что на третьем лагпункте дела обстоят совсем дрянь. Наконец вызывает меня Богоявленский, с которым к этому времени у меня успели установиться кое-какие «деловые отношения».

– Послушайте, разберитесь-ка вы в этой чертовщине. По нашим данным, третий лагпункт выполняет свою норму почти целиком. А эти идиоты из ПРО (производственный отдел) показывают только 25 процентов. В чем здесь дело?

Я засел за кипу «сводок», сотней которых можно было бы покрыть доброе немецкое княжество. Графы сводок, говорящие об использовании конского состава, навели меня на некоторые размышления. Звоню в ветеринарную часть лагпункта.

– Что у вас такое с лошадьми делается?

– У нас, говоря конкретно, с лошадьми фактически дело совсем дрянь.

– Да вы говорите толком – в чем же дело?

– Так что лошади фактически не работают.

– Почему не работают?

– Так что, можно сказать, почти все подохли.

– От чего подохли?

– Это, так сказать, по причине веточного корма. Как его, значит, осенью силосовали, так вот, значит, как есть все кони передохли.

– А на чем же вы лес возите?

– Говоря фактически – на спинах возим. Ручною тягой.

Все сразу стало понятным…

Кампания – конечно «ударная» – на внедрение веточного корма провалилась по Руси, когда я еще был на воле. Когда от раскулачивания и коллективизации не то что овес, а и трава расти перестала – власть стала внедрять веточный корм. Официально доказывалось, что корм из сосновых и еловых веток – замечательно калорийный, богатый витаминами и прочее. Это было нечто вроде пресловутого кролика. Кто дерзал сомневаться или, упаси боже, возражать – ехал в концлагерь. Колхозные мужики и бабы уныло бродили по лесам, резали еловые и сосновые ветки, потом эти ветки запихивались в силосные ямы… Та же история была проделана и здесь. Пока было сено – лошади кое-как держались. Когда перешли на стопроцентный дровяной способ кормления – лошади передохли все.

Начальство лагпункта совершенно правильно рассудило, что особенно торопиться с констатированием результатов этого елово-соснового кормления – ему совершенно незачем, ибо хотя это начальство в данном нововведении уж никак повинно не было, но вздуют в первую очередь его по той именно схеме, о которой я говорил в главе об активе: отвечает преимущественно самый младший держиморда. Дрова таскали из лесу на людях на расстоянии от 6 до 11 километров. Так как «подвозка ручной тягой» в нормировочных ведомостях предусмотрена, то лагерники выполнили приблизительно 70–80 процентов, но нормы не по рубке, а по перевозке. Путем некоторых статистических ухищрений лагпунктовская интеллигенция подняла этот процент до ста. Но от всех этих мероприятий дров отнюдь не прибавлялось. И единственное, что могла сделать интеллигенция производственного отдела, – это: путем примерно таких же ухищрений поднять процент фактической заготовки леса с 5-10 % до, скажем, 40–50 %. Отдел снабжения из этого расчета и выдавал продовольствие лагпункту.

Население лагпункта стало помаленьку переезжать в слабосилку. А это – тоже не так просто: для того, чтобы попасть в слабосилку, раньше нужно добиться врачебного осмотра, нужно, чтобы были «объективные признаки голодного истощения», а в этих признаках разбирался не столько врач, сколько члены комиссии из того же актива… И, наконец, в слабосилку, всегда переполненную, принимают далеко не всех. Лагпункт вымирал уже к моменту моего открытия этой силосованной чепухи…

Когда я с этими результатами пошел на доклад к Богоявленскому, Стародубцев кинулся сейчас же вслед за мной. Я доложил. Богоявленский посмотрел на Стародубцева:

– Две недели… две недели ни черта толком узнать даже не могли… Работнички, мать вашу… Вот посажу я вас на месяц в ШИЗО…

Но не посадил. Стародубцев считался незаменимым специалистом по урчевским делам… В Медгору полетела средактированная в трагических тонах телеграмма с просьбой разрешить «внеплановое снабжение» третьего лагпункта, ввиду открывшейся конской эпидемии. Через три дня из Медгоры пришел ответ: «Выяснить и подвергнуть суровому наказанию виновных»…

Теперь «в дело» был брошен актив третьей части. Арестовывали ветеринаров, конюхов, возчиков. Арестовали начальника лагпункта – чекиста. Но никому в голову не пришло подумать о том, что будет с лошадьми и с силосованным дубьем на других лагпунктах…

А на третьем лагпункте работало около пяти тысяч человек…

Конечно, помимо, так сказать, «массовых мероприятий», актив широко практикует и индивидуальный грабеж тех лагерников, у которых что-нибудь есть, а также и тех, у которых нет решительно ничего. Так, например, от посылки на какой-нибудь Нивастрой можно откупиться литром водки. Литр водки равен заработку лесоруба за четыре-пять месяцев каторжной работы. Лесоруб получает 3 р. 80 коп. в месяц, и на эти деньги он имеет право купить в «ларьке» (лагерный кооператив) 600 гр. сахару и 20 граммов махорки в месяц. Конечно, лучше обойтись и без сахару, и без махорки, и даже без марок для писем домой, чем поехать на Нивастрой. Способов в этом роде – иногда значительно более жестоких – в распоряжении актива имеется весьма обширный выбор… Я полагаю, что, в случае падения советской власти, этот актив будет вырезан приблизительно сплошь – так, в масштабе семизначных чисел. Отнюдь не будучи человеком кровожадным, я полагаю, что – стоит.

Все эти прорывы, кампании и прочая кровавая чепуха касались меня как «экономиста-плановика», хотя я за все свое пребывание на этом ответственном посту ничего и ни на одну копейку не напланировал. В качестве же юрисконсульта я, несмотря на оптимистическое мнение Наседкина: «ну вы сами разберетесь – что к чему», – все-таки никак не мог сообразить, что мне делать с этими десятками пудов «личных дел». Наконец я сообразил, что если я определю мои никому не известные функции как «оказание юридической помощи лагерному населению», то это будет нечто соответствующее по крайней мере моим собственным устремлениям. На «юридическую помощь» начальство посмотрело весьма косо:

– Что, кулаков собираетесь из лагеря выцарапывать?..

Но я заявил, что по инструкции ГУЛАГа такая функция существует. Против инструкции ГУЛАГа Богоявленский, разумеется, возражать не посмел. Правда, он этой инструкции и в глаза не видал, я – тоже, но инструкция ГУЛАГа, даже и несуществующая, звучала как-то внушительно.

От тридцати пудов этих «дел» несло тяжким запахом того же бесправия и той же безграмотности. Здесь действовала та же схема: осмысленная беспощадность ГПУ и бессмысленное и безграмотное рвение актива. С папками, прибывшими из ГПУ, мне не оставалось делать решительно ничего; там стояло: «Иванов, по статье такой-то, срок десять лет». И точка. Никакой «юридической помощи» тут не выжмешь. Городское население сидело почти исключительно по приговорам ГПУ. Если и попадались приговоры судов, то они в подавляющем большинстве случаев были мотивированы с достаточной, по советским масштабам, убедительностью. Крестьяне сидели и по приговорам ГПУ, и по постановлениям бесконечных «троек» и «пятерок» – по раскулачиванию, по коллективизации, по хлебозаготовкам, и я даже наткнулся на приговоры троек по внедрению веточного корма – того самого… Здесь тоже ничего нельзя было высосать. Приговоры обычно были формулированы так: Иванов Иван, середняк, 47-ми лет, 7/8, №, 10 лет. Это значило, что человек сидит за нарушение закона о «священной социалистической собственности» (закон от 7 августа 1932 года) и приговорен к десяти годам. Были приговоры народных судов, были и мотивированные приговоры разных «троек». Один мне попался такой: человека засадили на 10 лет за кражу трех картошек на колхозном поле, «каковые картофелины были обнаружены при означенном обвиняемом Иванове обыском».