России верные сыны - Страница 26

– Гляди, – сказал царь и передал трубу Волконскому.

Припав к стеклу, Волконский хорошо рассмотрел гусара, – день был жаркий, гусар сдвинул кивер на затылок, расстегнул мундир…

– Здесь… перед моими окнами, – лицо Александра приняло страдальческое выражение.

– Ахтырского полка… – качая головой, едва выговорил Волконский.

– Узнать, какого эскадрона! Наказать! Строжайше! И кто эскадронный командир!

Волконский бросился к дверям.

Эта неприятная случайность совсем расстроила царя.

Он сел в кресло, жалостно вздохнул и, откинув голову, долго сидел неподвижно, уставившись взглядом в потемневшую роспись потолка.

Он оживился только тогда, когда ему доложили о Воронцове.

Михаил Семенович Воронцов, по своему рождению, по высокому положению его отца и дяди-канцлера, бывал не раз приглашен к высочайшему столу. Михаил Семенович нравился Александру как образованный и тонкий собеседник, но Воронцов понимал, что если бы такие знаки внимания участились, – это испортило бы его отношения со старшими чином генералами и придворными.

Впрочем, сегодня он догадывался о причине приглашения.

До замка Петерсвальд было около двадцати верст. Воронцов взял с собой адъютанта, – на этот раз это был Можайский, с которым он не успел потолковать после его возвращения от Чернышева. Воронцов с любопытством слушал рассказы о польских делах, о Чернышеве, которого он считал ловким и смелым, но довольно бесчестным человеком. Но его не столько интересовали дела государственной важности, сколько рассказ Можайского о Грабнике и графине Грабовской, о странном обществе, встретившемся в замке, о патриархе тамошней шляхты князе Грациане Друцком-Соколинском.

– My dear friend – мой дорогой друг, – назидательно произнес Воронцов, – от добра добра не ищут. – Затем снова перешел на английский: – Зачем было ехать к Чернышеву, когда у меня вам хорошо служить? Товарищи вас любят, характер у вас ровный и способности немалые… Ах, какой странный век, странные, непоседливые люди!.. Ну, еще что примечательное приключилось с вами в дороге?

– Более ничего, – ответил Можайский.

Они подъезжали к Петерсвальду, и Воронцов умолк; в лице его появилась значительность. Он обдумывал, как ему следует вести себя на завтраке и как показать себя близким императору людям с самой лучшей стороны.

Когда Воронцова позвали в кабинет Александра, он понял, что правильно угадал причину приглашения к завтраку.

Послом в Англии был Ливен, и хотя Александр не любил Семена Романовича, но позволил старику Воронцову писать ему обо всем, что касалось английской политики. Александр понимал, что Ливен не мог ему заменить Воронцова, превосходно осведомленного в делах островного королевства и притом независимого в своих суждениях. Переписка со стариком Воронцовым шла через Михаила Семеновича, и Александр начал беседу с того, что спросил, когда ожидаются вести из Лондона.

– Отец всегда аккуратен, – ответил Михаил Семенович, – каждый месяц я получаю от него с нарочным депеши, которые считал за счастье вручить в собственные руки вашего величества… Прошло около пяти недель, но в такое бурное время небольшое опоздание не может быть поставлено в упрек…

Они говорили по-английски, и это было приятно Александру. Этот язык позволял ему говорить с младшим Воронцовым почти как с равным, вместе с тем сохранялась неодолимая преграда между монархом и подданным.

– Значит, вы ожидаете курьера в ближайшие дни? А дорожные опасности?

– Отец всегда умел выбирать людей для таких поручений. Для того чтобы быть спокойным, я полагаю отправить навстречу нарочного офицера. Маршрут известен и место встречи назначено.

– Это будет предусмотрительно.

– Офицер доставит депеши, минуя меня, вашему величеству в собственные руки… Чтобы не терять времени, ваше величество.

Александр кивнул и приблизился к Воронцову. Он положил ему руку на плечо и тихо сказал:

– Вы знаете англичан… Не может быть того, что они столкуются с австрийцами и Наполеоном?

Воронцова этот вопрос удивил и даже обеспокоил, его белое, холеное лицо порозовело, выражение лисьей хитрости и умильной почтительности на мгновение исчезло. Он понимал значение ответа и тревогу Александра.

– Мне кажется… Мне кажется, ваше величество, что все решит перевес в силах, вернее – сравнение сил… Английский кабинет, лорд Ливерпуль, лорд Кэстльри, вероятно, осведомлены о наших силах. Австрийцы твердят о большой убыли в людях у нас. Правда, в походах много людей убыло от ран и болезней, однако…

– Надо, чтобы они узнали про резервную нашу армию.

– Труды Михаила Богдановича Барклая, труды Алексея Андреевича дали плоды, ваше величество.

Михаил Семенович здесь покривил душой. Он (как и все в армии) знал, что резервная армия была создана по мысли Кутузова, но он также знал, что императору неприятно слышать это имя, и назвал Барклая и даже Аракчеева, которого презирали за трусость, грубость и жестокость.

– Мне кажется, ваше величество, что армии нашей нужно немного времени, чтобы показать себя в прежней силе. Перемирие, ежели французы пойдут на это, будет нам на пользу… Не может быть, чтобы англичане не знали о наших силах. Не может быть, чтобы не знал и Меттерних. А ежели знают, тогда не будет мира Англии с Наполеоном: слишком сильна ненависть к узурпатору.

– Ты думаешь? – прежде тусклый и как бы сонный взгляд Александра оживился, он улыбнулся той самой «улыбкой глаз», которой верили и часто обманывались.

Александр обнял Михаила Семеновича, и тот понял, что сказал именно то, о чем царь думал сам.

– К тому же, ваше величество, победа над Бонапартом принесет выгоду англичанам. Все дело в том, чтобы они знали наверное, что проигрыша быть не может, что шансы на нашей стороне.

– Ты прав. Да, ты прав, – повторил Александр. – Англия вела себя дурно с самого начала и в восемьсот седьмом году, когда дала обещание выставить десять-двенадцать тысяч войска, не указав даже, к какому сроку. Это забыть нельзя. Но пойдем, нас ждут…

Два часа спустя Воронцов сидел в экипаже, слегка склонившись на плечо Можайского. Все обошлось прекрасно: Волконский, Толстой, генерал-адъютанты были ласковы с ним, император удостоил доверительной беседой, вместе с тем не сделано ничего такого, что могло бы возбудить недовольство при дворе. Воронцов любил лесть, но сам умел льстить, не роняя своего достоинства. В умиленном настроении он возвращался к себе в дивизию, однако, вспомня о деле, слегка отстранился от Можайского и тоном начальника сказал о важном поручении, которое тому предстояло выполнить.

Поручение состояло в том, что в городке Виттенберг, в гостинице «Под букетом» вдовы Венцель, Можайский должен встретить нарочного от Семена Романовича и принять у него депеши государственной важности.

Отдав приказ, Михаил Семенович потрепал по плечу Можайского:

– Ты, я вижу, огорчен… Вернешься, – я тебя не буду неволить. Ты просишься к Алексею Петровичу Ермолову? Экий ты непоседа! Ну что ж, отпущу, куда хочешь… И приму к себе, когда захочешь. Я ведь на тебя смотрю как на своего, ты у нас в доме был как свой. Я хочу тебе счастья…

Наклонившись к самому уху Можайского, он добавил:

– Приняв депеши, сам вручишь в собственные руки государю. Может быть, в этом твое счастье. Разве так не бывало?

И, откинувшись в угол экипажа, Михаил Семенович задремал, овеваемый ласковым весенним ветерком.

Теплый, тихий вечер спускался над садами селения Рейхенбах. В садах пели соловьи, их еще не успели распугать гусары. В палатке, разбитой под цветущим каштаном, на ковре лежали штаб-ротмистр Дима Слепцов и Можайский. Последний вечер накануне отъезда в Виттенберг Можайский проводил у приятеля.

Слепцов слушал Можайского. Он читал первую песнь «Чайльд-Гарольда», переводя по-русски строфу за строфой, досадуя на то, что в прозаическом переводе исчезала музыкальность и сила стиха: «Чайльд-Гарольд уже не видит горных вершин. Они скрылись. В беспредельных степях пасутся стада тонкорунных овец. Но близок безжалостный враг, и пастух вооружен… Весь народ должен сражаться с врагом, чтобы не дать ему властвовать и поработить испанцев…»