России верные сыны - Страница 16

– Боже мой… Так это вы?

Перед Можайским стояла Катя Назимова. Она сделала несколько шагов и опустилась на скамью, поставив рядом подсвечник.

– Так это вы? – повторила она и как-то беспомощно развела руками.

Он молча стоял перед ней.

– …Мне сказали, что вы были тяжко ранены под Фридландом.

Она ждала ответа.

– Я был ранен, – наконец сказал Можайский. – Лучше было бы, если б я умер.

– Пять лет от вас не было вестей.

Снова наступило молчание.

Александр Платонович сел на скамью. Тускло горящая свеча разделяла их. Они не смотрели друг на друга и говорили, глядя в пространство.

– Вы должны меня ненавидеть…

– Нет, я ни в чем вас не виню. Можно ли верить клятвам семнадцатилетних? Мы были очень юны тогда. Зачем вспоминать прошлое, Екатерина Николаевна? Мадам Катрин Лярош…

Он пробовал рассмеяться, но тут же умолк.

– Упреки… Это все, что вы можете мне сказать через столько лет?

Он молчал.

– Вы думали, что я была счастлива эти годы? Можайский тряхнул головой и сказал, почти не сознавая того, что говорит:

– Сказать по правде, я очень мало думал о вас, Екатерина Николаевна. – Он прекрасно сознавал ложь этих слов.

– Вы даже не хотите выслушать меня, – дрожащим голосом сказала она. – Как это жестоко…

– Вы весело жили в Париже, Екатерина Николаевна?

– Не все ли вам равно, как я жила? Вы не думали обо мне.

Он мучительно искал слов. Все точно прояснялось вокруг, но вместе с тем возвращалось старое чувство, чувство обиды…

– Нам не о чем говорить, Екатерина Николаевна. Прошло семь лет… Между мной и вами стоит человек… враг… Прошло семь лет, и если бы не было этой встречи, вы бы не вспомнили обо мне.

– Неправда…

Свеча затрещала, язычок огня заколебался. Он подумал, что через мгновение они останутся в темноте в комнате, освещенной лунным лучом. Он посмотрел на нее и увидел нежный подбородок, родинку и слезы на глазах. Как это знакомо и как далеко…

Он встал и помог ей подняться со скамьи.

– Прощайте… Одна просьба. Здесь меня зовут Франсуа де Плесси… Ни один человек не должен знать моего настоящего имени. Если в вас еще бьется русское сердце, вы сохраните это в тайне.

– Если во мне бьется русское сердце… – повторила она. – Ах, Александр, я такая же мадам Катрин Лярош, как вы Франсуа де Плесси… Прощайте…

Свеча погасла. Что-то зашуршало в темноте, и слышно было, как скрипнула дверь.

Можайский был один. Впереди лежал лунный луч, как дорожка, указывающая путь в темноту. Можайский шагнул вперед; он сделал несколько шагов и вдруг совсем ясно увидел дверь своей комнаты. Отворив ее, он ощупью нашел софу, упал на нее и долго лежал неподвижно.

Он не хотел думать о прошлом, о счастье, которое ушло от него, но прошлое было здесь, рядом, и властно сковало все его мысли.

В юные годы Можайский потерял отца, смертельно раненного под Аустерлицем. От Аустерлица у него осталось воспоминание тесноты, давки на улицах города. Разбитые погреба, вино из разбитых бочек хлещет прямо в снег, ветер, метель и долгий-долгий путь с умирающим отцом через Польшу, Смоленск, в Москву…

Мать его умерла, когда он был еще ребенком. Отец мало заботился о сыне. Любимец Суворова, отчаянной храбрости офицер, игрок, дуэлянт, вольтерьянец, он хоть и редко обращал внимание на сына, но не хотел, чтобы тот рос недорослем. У Можайского сохранилась написанная рукой отца программа обучения: «Логика и психология», «Опытная физика», «Химия начальная», «Философия и естественная история», «Политика».

В седельной сумке отца Можайский нашел томик трагедий Корнеля и рукописные наставления мартинистов. После похорон на кладбище Данилова монастыря (отец умер в Москве) Можайский уехал из Москвы и почти весь год жил в деревне, в усадьбе своей тетки Анастасии Дмитриевны Ратмановой, в Новгородской губернии.

Анастасия Дмитриевна была старая дева, вздорная, с капризами и причудами. Юноша, геттингенский студент, побывавший с отцом в действующей армии, видевший бивуаки, гусарские пирушки, войну, пожары, смерть и разрушения, – все еще казался тетушке мальчиком. Она приходила в ужас, когда видела его скачущим на застоявшемся донском жеребце. Ее удивляло и сердило почти приятельское отношение юноши к дворовым людям. Он скучал, выслушивая длинные поучения тетки, и уезжал за двадцать верст, в деревню Васенки.

В Басенках жил его дальний родственник, ветеран суворовских походов, майор Назимов с внучкой Катенькой. В ветхом деревянном флигельке в Басенках Можайскому было веселее и приятнее, чем в старом помещичьем доме в усадьбе Святое.

И там нежданно-негаданно пришла первая любовь.

Были тайные встречи у пруда, соловьиные ночи, первые робкие поцелуи и клятвы. До сих пор не мог позабыть Можайский синие, опушенные длинными ресницами глаза Катеньки, нежные, розовые ее губы.

Потом он уехал в Петербург. Они должны были свидеться через три месяца и соединиться навеки. Но началась военная служба, потом поход, потом битва пои Фридланде, рана, выздоровление…

После этого были Париж и Лондон. Брожение умов, вызванное французской революцией, служба у Воронцова. Он писал письма, отправлял их с оказией и не получал ответа. Он не знал, что дед Катеньки умер, что ее взяла к себе из милости его тетка Анастасия Дмитриевна.

Зоркий глаз Семена Романовича Воронцова оценил ум, способность и честолюбие Можайского, он поручал ему щекотливые дела, требующие особого доверия. Можайский узнал жизнь. Ему случалось бывать в кругу продажных и алчных вельмож, шулеров, авантюристов, дуэлянтов. Он научился разгадывать шпионов, скрывавшихся под маской легкомысленных повес или безрассудных игроков. Он много читал, второпях учился, странствовал и понемногу стал забывать Васенки, и березы у пруда, и глаза, и улыбку Катеньки Назимовой. Только тогда он понял, что потерял счастье, когда узнал, что в 1808 году Катенька Назимова вышла замуж за полковника Ляроша – французского офицера, прибывшего в Петербург вместе с послом Франции Коленкуром.

Сначала он почувствовал себя глубоко оскорбленным. Поступок любимой девушки показался ему предательством, он даже готов был вызвать на поединок ее мужа, но вскоре понял, что поставил бы себя в смешное положение. Уязвленное самолюбие победило, и он собрал всю силу воли, чтобы заставить себя забыть свою первую юношескую любовь. Когда в Париже ему случилось увидеть мадам Лярош, он поклонился ей с таким видом, как будто силился припомнить, кто эта дама… И даже сегодня, на балу, он больше всего досадовал на то, что ему не удалось скрыть свое волнение от графини Грабовской, когда неожиданно явилась Катрин Лярош… Ненавистное имя!

Но теперь все эти чувства вдруг показались ему ничтожными, и острая боль и жалость утраты охватили его; он вдруг осознал, что самое мучительное для него – близость той, которую он не может забыть; она здесь, совсем рядом, и она чужая, чужая навсегда.

Это была правда, – в нескольких шагах, за стеной, у постели Августа Ляроша сидела Катя Назимова.

На высокой подушке покоилась желтая, восковая голова пожилого, рано состарившегося человека. Повязка закрывала правый глаз, желтые руки лежали поверх одеяла, они были сложены, как у покойника.

– Август, – сказала Катя Назимова, – вы слышите меня? Со мной случилось несчастье. Я встретила его.

Больной молчал.

– Я встретила его. Вы слышите меня, Август?

Губы больного зашевелились. Он сказал тихо, но явственно:

– Слышу… Но я умираю. И это счастье для вас.

Можайский уезжал из Грабника, мучимый поздним раскаяньем. Как непростительно глупо он вел себя с Катей! А ведь она была самым дорогим для него человеком.

Об этом думал Можайский, когда подошел к карете, открыл дверцу и увидел согнутую фигуру дремлющего в углу человека. Ом не сразу вспомнил и свой ночной разговор с Мархоцким и услугу, которую обещал оказать его другу. Невольно он почувствовал смущение и даже некоторое недовольство – ему было неприятно сейчас присутствие здесь, в карете, чужого человека.