России верные сыны - Страница 14

– Пустое! Он завтра уезжает, и мы никогда больше не увидимся. – Молодой человек, видимо, занимал ее мысли, и она продолжала: – В нем есть что-то таинственное, а мы, женщины, всегда склонны к таинственному… Впрочем, вероятно, это обыкновенный светский повеса, искатель счастья.

– Дорогая, – назидательным тоном произнес Гейсмар, – есть два способа хранить тайну. Один – простой: расхаживать с мрачным видом, произносить изредка одно-два слова, чтобы не прослыть немым. Другой способ: болтать без умолку и притом болтать так, чтобы не сказать ничего. Что если этот молодчик из таких?

– Не все ли мне равно… Однако вы долго занимаетесь его особой. Уж не собираетесь ли вы сделать мне предложение? – спросила она, с трудом удерживаясь от смеха.

– Что в этом дурного?

– Если мне придется выйти замуж, я поищу другого человека. Пусть он будет глупее вас, Гейсмар, но у него не будет такого прошлого.

Она поднялась и направилась к двери.

Если бы Грабовская увидела лицо Гейсмара в эту минуту, она бы испугалась, но, когда они вышли из потаенной комнаты, он стоял перед ней по-прежнему почтительный, с видом огорченного, потерявшего последнюю надежду на счастье человека. Он долго смотрел ей вслед, когда она оставила его и вернулась к гостям.

…Рухнула надежда на праздную и веселую жизнь. Снова скитания, снова поиски денег, богатых покровителей, опасная жизнь авантюриста – и все это в сорок лет… Он сделал крюк в триста верст только для того, чтобы еще раз услышать, что он бесчестный человек и шпион. Мало приятного, когда напоминают об этом. Эта плебейка, дочь антиквара, получившая титул, когда-нибудь пожалеет о сегодняшнем разговоре…

Гейсмар медленно пошел в ту сторону, откуда по-прежнему неслись звуки скрипок и флейт, гул голосов и взрывы смеха.

Как смешны эти господа в кунтушах и в кафтанах прошлого века, перезрелые невесты, которых вывезли на праздник престарелые ханжи-помещицы… Он еще немного потолкался в толпе танцующих и глазевших на танцы.

– Уединяться с молодыми людьми, оставить гостей…

– И это на глазах у всех!

– Нет, пан Адам, этого в наше время не было…

Гейсмар прислушался к перешептываниям кумушек, и это немного утешило его.

– Ах, пани Аделина, если бы жив был покойный граф…

– Вот что значит жениться без разбору и вводить в наш круг бог знает кого!

– И откуда пришла мода жениться на француженках! Граф Виельгорский, потом его сын…

– Графине Анеле следовало знать, что мы не в Париже…

– Какой пример для молодых девушек!

«Жить в этом медвежьем углу, – думал Гейсмар, – нет, это не для нее. У нее еще достаточно денег, чтобы поселиться в Вене или в Париже, чтобы найти себе мужа вроде этого француза, с которым она болтала чуть не час, забыв всех гостей… Как глупо, что мне здесь не повезло! Не повезло, когда я решил оставить прежнюю тревожную, опасную, такую соблазнительную, черт ее возьми, жизнь, жизнь!»

Он медленно шел, протискиваясь в толпе. Гости ужинали в огромной столовой, похожей на трапезную католического монастыря, с низкими сводами, голыми стенами, потемневшей росписью на библейские сюжеты.

Гейсмар слушал витиеватые тосты, с аллегорическими сравнениями и патетическими восхвалениями хозяйки дома, и иронически думал о том, что все эти люди способны лишь бражничать и веселиться, в то время когда решается судьба их родины.

Странно, что об этом же подумал в те минуты и Можайский. Он с любопытством разглядывал лица гостей и слушал их речи. Сколько самомнения было у этой уездной шляхты, сколько высокомерия!

Можайскому вдруг представилась дорога в Вильно зимой 1812 года: трупы, сломанные двуколки, ободранные конские туши… Однажды в стороне от дороги он заметил тлеющий костер и неподвижные фигуры людей у костра. Он подошел ближе и увидел, что костер погас, вокруг сидели склонившиеся к тлеющим углям солдаты в польских мундирах… Перед Можайским были застывшие трупы…

Он поднял голову, вокруг звенели кубки, слышался оглушительный хохот, крики «виват!».

Только один из гостей не разделял общего веселья. Можайский уже давно приметил этого пожилого человека в очках, погруженного в свои мысли, далекого от шумного общества. Но тут внимание Можайского было отвлечено: он с удивлением уставился на старика с пышными седыми усами, в старопольской одежде, громовым голосом выкрикивавшего «виват!» после каждого тоста. Он был самым почитаемым гостем, – это было видно хотя бы по тому, как почтительно подливали ему вина и подвигали яства соседи.

– Европа! – говорил Мархоцкий. – Европа была у йог нового цезаря, и странно думать, что так было еще вчера. И этот цезарь смеялся над волей народов, рвал на части живое тело стран, дарил королевства своим вассалам, и только русские поколебали пьедестал этого земного кумира… Кажется, сегодня Европа накануне освобождения…

Вокруг было так шумно, что они могли говорить обо всем, что занимало мысли Можайского. Он спросил Мархоцкого о хозяйке дома, спросил для того, чтобы легче разузнать о той, которую теперь называли Катрин Лярош.

– Удивительная женщина! – чуть улыбнувшись, сказал Мархоцкий. – Ее муж Казимир Грабовский приходился мне родным дядей, и в свое время в Париже его женитьба вызвала настоящий скандал. Но мой дядя был не такой человек, которого могло испугать мнение общества… Здесь так шумно… Вы слышите меня?

– Да, конечно.

– Мой дядя Казимир Грабовский был просвещенный человек, и удивительнее всего, что это сочеталось в нем с бурными страстями. В молодости он был дуэлянтом, игроком, был хорош собой и в пожилые годы сохранил весь пыл юности. Представьте, – в Париже, в лавчонке антиквара, он встречает юную девушку, и она сводит его с ума. Он женится на ней, становится ее учителем, воспитателем, показывает ей античные развалины, картинные галереи Италии, вывозит ее на балы. Годы летят, и это юное существо превращается в очаровательную собеседницу, даму, с которой можно не только танцевать и веселиться. Ее видят на лекциях Гей-Люссака в Политехнической школе, ее окружают композиторы и поэты. Когда умер Казимир Грабовский, она приехала в его родовое поместье. История и судьба Польши, борьба за независимость – только об этом она может говорить сегодня… Надолго ли, – не знаю. Но мне кажется – она искренне любит нашу родину…

Можайский слушал Мархоцкого и ждал, когда можно будет спросить о том, что более всего мучило его. Наконец, он прервал словоохотливого собеседника:

– Мне сказали, что здесь в замке живет одна русская дама, мадам Лярош…

– Да, приятельница Анели. Ее муж, родственник Анели, полковник Лярош, доживает свои последние дни. Его привезли из Ченстохова, – открылись старые раны, врачи приговорили его к смерти. Впрочем, трудно верить здешним врачам… Однако вы так и не прикоснулись к бокалу. Мне кажется, вы чем-то опечалены. Римляне говорили: «Bonum vinum loetificat cor homini». Хорошее вино веселит сердце человека. Выпьем за прелестную хозяйку и ее подругу!

Можайский вспомнил пожилого человека в очках, которого он приметил за столом, и полюбопытствовал:

– Вероятно, домашний врач?

Мархоцкий покачал толовой:

– Это – библиотекарь покойного графа… Вот человек! Был с Костюшкой в дни побед и поражений. Побывал в сибирской ссылке и Шлиссельбурге.

Можайскому захотелось внимательнее рассмотреть этого человека, но его уже не было за столом.

Можайский отхлебнул из бокала. Кто-то громко произнес имя Чарторыйского: молодой человек в каштанового цвета сюртуке кричал через стол лысому господину со звездой Почетного легиона:

– Когда генеральная конфедерация провозгласила Польское государство, когда во главе генеральной конфедерации был князь Казимир Чарторыйский, где был его недостойный сын князь Адам? Семейство его, отец – глава рода, друзья, Радзивиллы, Потоцкие последовали на зов родины! Где был князь Адам, я спрашиваю?

– …На богемских и венгерских водах!.. Дипломатическая болезнь! – кричали с другого конца стола.